было и нет. Никто не стрелял в меня, и не совершал попыток помешать любым другим способом. Потом в нос мощно ударил какой-то запах, от которого к горлу у нормальных людей обычно подкатывает тошнота…
…Когда я разворотил створки до такого состояния, что сквозь зияющие в них рваные и резаные проёмы, что вырубил я в форме двери, можно было маршем проводить небольшие броневики, из них мне на грудь кинулась визжащая и клокочущая горлом тварь. Ещё не успевая даже сообразить, что делаю, отрываю от себя и разрываю это прыгающее и извергающее потоки слизи и гнили недоразумение преисподней пополам. Потом бессознательно рву что-то попавшее под руки ещё и ещё раз… и к моим ногам покорно опадают подрагивающие тающим холодцом куски перекисшей плоти. Спиною чувствую какое-то движение, и резко оборачиваюсь. Сгрудившись в начале коридора, привлечённый шумом, воплями и треском люд взирает на меня и на склизкие останки дела моих рук с суеверным ужасом. Кого-то вырвало, ещё и ещё…, и топот не одной пары ног будоражит могильную тишину коридора. Куча дерьма у моих ног отчаянно шевелится и смердит, совсем не добавляя картинке идиллии. Мне приходится занести над нею ногу. 'Крак!' — сказала удивлённо голова, череп которой держался невесть каким образом за счёт естественного сцепления отдельных сегментов, его составляющих. Соединяющие его силы давно ослабли, и выгнили хрящи и ткани, а потому башка разлетается из-под ноги лопнувшей ягодой винограда, разбрасывая по стенам и в сторону онемевших от подобного зрелища граждан перебродивший, водянистый гнойный кисель мозговой ткани, замешанной на тухлой сукровице. Кто-то истерически заорал, кого-то уже там понесли… Какофония нестройного блеянья мужчин и верещанья бьющихся в падучей женщин нарушается лишь успокаивающее бормотанием Фогеля, пробирающегося сюда сквозь онемевшую толпу:
— Господа, не нужно так пугаться… Я же говорил, что он — не обычный человек… — Завидев это, Герхард бледнеет сам, и едва не падает в обморок. Лишь оперев руку о стену, ему удаётся устоять на ногах.
'Необычный человек', растоптав слизняка, наконец пытается рассмотреть, что же попрала его нога. Если судить по останкам, когда-то это был мужчина небольшого роста и плотного телосложения. О возрасте судить было трудно, — процесс разложения так сильно изменил тело, что определить его годы было затруднительно. Лица в силу понятных причин мне увидеть не дано. Я озадачен. Рядом уже слышится тяжёлое посапывание Чика. По-моему, ему всё равно, — что запах роз, что трупный навоз… Толстокожесть у него на высоте. Парень уже присел на корточки, всмотрелся…
— Знаете, весьма похоже на Спящего. Я читал нечто подобное когда-то. У меня даже были кое- какие собственные мысли о природе такого явления. И теперь, когда я вижу это в реалии, мне кажется, что они не лишены оснований. И вот что мне не нравится в той книге, Аолитт… Там, где эти возникают эти твари, весьма скоро появляются и некие существа. Их там кличут как…
— Сильные. Так и кличут. — Не знаю, что он имел там ввиду, но я закончил фразу за него. Глубины не принадлежащей мне памяти полны и такого рода сведениями. Я никогда не слыхал о таком ранее, и не видал в глаза этих разложившихся, но странным образом живых существ, но словно знаю о них абсолютно всё. Будто вынырнувшая из тумана раскалённая игла пронзает мой разум, вливая в него горячие жидкости нужного знания. Если бы кто только при этом ещё знал, как устал я от этой, чуждой мне памяти и не собой проживаемой жизни…
— Мне тоже всё это не нравится, Чик. И при этом не знаю, что же больше. То ли то, что Роек ушёл вместе со «сторонами», то ли эта вот странная субстанция…, - показываю на месиво костей и постепенно распрямляющихся в тягучую 'свиную корку' обрывков кожи у моих ног. Омерзительное зрелище, надо сказать. Даже для моих нервов. А американцу, похоже, на него наплевать.
Нортон поднимается и говорит, кивая на то же самое, что имел ввиду я, обращаясь то ли к себе, то ли к струхнувшему сообществу за его спиной:
— Радует то, что Аолитт с нами. Я не хотел бы стать ужином у этой…жабы…
…Человек привыкает ко всему куда быстрее животных. Не прошло и полутора часов, как из не совсем ещё выветренного помещения, завернув гниющие тела в простыни, уже вытащили три с половиной десятка трупов, стащенных последним тем буйным и несдержанным «смотрителем» убежища зачем-то в одну комнату. Поохав и поахав, поартачившись для виду, почти все вошли в убежище. Здесь было собрано слишком многое из того, в сём нуждались, чтобы корчить из себя оскорблённую добродетель и «элитарную» брезгливость. Жадность, голод и нужда — лучшие лекари против отвращения и страха. Алчущему наживы не претит срывать с гнилого мяса дорогие побрякушки или вылавливать из выгребной ямы кейс с деньгами. Голодному и смертельно мёрзнущему ничего не стоит сорвать одежду с полуторанедельного трупа и наесться кислого, прелого хлеба из его влажных карманов. Мне доводилось видеть такое в своей прошлой жизни, где-то на одной из давно отгремевших и потому забытых миром войн, если верить смутным обрывкам моих снов и личных воспоминаний. Лишь десять минут молча ходили по небольшому пространству бункера горестно и брезгливо зажимающие рты толпы. А потом кто-то открыл дверку в один склад, в другой… Удивлённо присвистнули наиболее рачительные в прошлом хапуги и радостно залепетала пара впечатлительных скопидомов… И началась деловито-счастливая суета. Готов держать пари, что через пару дней двери примут вполне обороноспособный вид. Починят, заварят, заклепают… И останутся здесь, привыкая к стойкому запаху смерти. Всё это — оборотная, естественная сторона искусственно выработанных условностей поведения. Когда присутствует изобилие — животный вид 'воротит нос' и капризничает, играя в 'культуру поведения'. А на пороге вымирания не до вальсов с бокалом шампанского в руках и розой во рту.
Подавляющее большинство индивидуумов и особей в корне меняют собственные прежние предпочтения и образ поведения. Сообразно обстоятельствам. И вряд ли стоит расценивать это как падение устоев. Вид стремится выжить. Уцелеть любой ценой. Чик вместе с двумя какими-то мужиками уже залезли наверх, под самый потолок, и оживлённо споря, изучали хищно замершие на широком бетонном карнизе станины пулемётов. Бегло осматривали систему спаренного открывания скрытых в плитах перекрытия бойниц. Я усмехнулся. Теперь ненависти к ним, убившим несколько недель назад столько невинных, нет и не будет в помине. Не пройдёт и часа, как их перезарядят, смажут — и нарекут Надеждой и Опорой общины, любовно поглаживая стволы, посматривая в узкие бойницы и беспрестанно проверяя и смазывая панель управления…
Таковы все мы, пока люди. Пока кто-то или что-то ещё, кроме размеренной поступи всесильного времени, не сделает из нас бестелесную оболочку. Надутый ветрами забытья мочевой пузырь, наполненный непомерным грузом несомых к искуплению грехов и страстей. Взлететь бы, воспарить легко и радостно в свободном полёте…, хотя бы и в таком сосуде. Так нет же, слишком велик для многих балласт. Скитающиеся, неприкаянные души — это не отвергнутые, и не те, кого не простили и не приняли. Это те, чья наволочка с булыжниками прижизненных поступков и валунами подлых душевных качеств, надёжно прикованная им за лодыжку, не позволяет дойти до цели ввиду того, что её обладатель просто не в состоянии сдвинуть её с места. Вот и орёт душа, вот и стонет, вздыхает и хохочет в безумном бессилии своём ночами, пугая неразумных живых… Явиться-то приказано, ослушаться-то невозможно. А вот дойти с такой тяжестью… Воистину блажен тот, кто при жизни бережно, продуманно и рачительно пакует свой крохотный узелок, свой будущий крайне небольшой «багаж»…
Судорожное опорожнение «кишечника» первой комнаты и двух последующих шло уже полчаса. По настоянию Фогеля убежище скоблили и мыли, выбрасывая или тщательно перемывая всё, что соприкасалось со следами смерти, с трупами, удаляя сами следы кровавых расправ, что были повсюду. Не церемонясь, разорванное мною на входе существо убивало здесь беспощадно и жестоко. Без разбору и быстро. Словно полная сил пиранья, пирующая в стае загнанных в сеть мелких рыбёшек. Устроенное в главном зале побоище выдавали бесчисленные следы крови и прилипшие к полу крохотные засохшие фрагменты человеческих тел. Там — пучок волос на скукоженном грязно-красном лоскутке кожи. Тут — раздавленное и почти сухое нечто, в чём с трудом, но знающий человек угадает раздавленный, растоптанный глаз. А вон огрызок откушенного уха. Очевидно, в первые минуты нападения этого «спящего» люди находились здесь. О чём говорят остатки засохшей или покрытой плесенью и грибком пищи, — в жестяных мисках и на подносах. Некоторые тарелки были нетронуты. Открытые консервные банки и остатки еды источали своё собственное зловоние, различимое даже в царящем трупном запахе. 'Белые воротнички' явно только уселись за стол, когда в зал ворвалось это. Первые убитые вывели из ступора, все повскакали с мест, как видно из опрокинутых стульев и разбросанной посуды. И попытались дать организованный отпор. Устроенный кавардак свидетельствовал о том, что странный мертвец добирался до их нежных, холёных
