просто промахнулся.
— Как вам понравились тонхи? Тут они недавно сильно мотались; тебя искали, наверное? Так я подсказал, где да что… — Он торжествующе хихикнул. — Думаю, когда они нагрянут в подвал, если вы вдруг разминулись, там охотно просветят, где ты гуляешь…
Я разочарованно вздохнул:
— Франц, Вы ведёте себя крайне глупо. Зачем Вам «камни»? Разве Вы способны понять их истинное предназначение? Или использовать их в той мере, в которой и состоит их настоящая ценность? Будьте здравым человеком!
— Отвали, скотина! Я не для того ковырялся в вонючих тушах этих обезьян, чтобы отдать их тебе задарма! И я догадываюсь о некоторых их «свойствах». Думаю, тонхи отвалят за них немало… Нет, не денег. Этого говна… — Роек натужно закашлялся и громко сплюнул, — этого говна у меня и так всегда было навалом. Теперь главная ценность — жизнь. Жратва. Безопасность. Тепло и крыша над головой. Ну, и самка. Думаю, будущим царям Земли не будет жалко для меня всего этого. Даже при их проклятом «правлении» можно существовать вполне приемлемо…
Я был удивлён. Наивное существо — человек. Он зачастую охотнее верит в доброту голодного дракона, чем в святость и силу искренней молитвы.
— Вы действительно считаете, что Ваша мелкая жизнь стоит их торговли, Роек? — меня начинала злить его тупость.
— Не моя жизнь, идиот! А ценность того, что я принесу им в виде подарка. Думаю, этот дурак Сирвенг повесился бы, узнай, как повернулись описываемые им события! — Гомерический хохот был мне ответом. Он вдруг оборвался, и последовавшее за ним раздражённое бурчанье сквозь стиснутые зубы сказало мне о том, что доктор одной рукой держит автомат, а другой, при помощи этих самых зубов, пытается оторвать бинт или кусок ткани. Видимо, мы застали его в момент самоврачевания ран, и теперь он понемногу вернулся к прерванному было занятию.
— Вы ведь ранены, профессор… И истечёте кровью, оставаясь там ещё долгое время. А мы либо решимся на штурм, либо останемся здесь, сменяясь, до тех пор, пока вы не примёрзнете животом к своим родовым камням… — Отчего-то я до последнего надеялся на его благоразумие.
— Пш-шёл на хвен, ф-фабака! Я перефыву и тефбя, и всех твоих фваных роффтвенникоф. Фотите пфоуватьфа? — Сдавленное сопение, что слышно мне даже сюда, и облегчённый вздох с удовлетворённым матерком. Похоже, Роек наконец-то перевязался и освободил рот. — Прорваться, говорю, хотите? Валяйте! Патронов у меня на всех хватит. Хочешь взять камни? Так приди и возьми, раз ты такой умный! — Сухой и решительный щелчок нового магазина был как дополнительный аргумент его решимости. Я снова обернулся на уткнувшихся в снег людей. Встретился с их умоляющими глазами, в которых даже в темноте я видел неподдельное беспокойство за мою шкуру. Мне не нужны их смерти, и я не посмею поднять их навстречу пулям даже во имя такой цели. Потому как для смерти, как всегда, есть тот, кого она не знает…
— Я иду к Вам, Роек. Приготовьте мне полный расчёт…
— Ага, валяй, дурачок…, валяй, двигай! Милости прошу! — Было слышно, как он, видимо, удовлетворённый результатами перевязок, завозился на своём месте, изготовившись к прицельной стрельбе.
— Тонхов больше нет, профессор. И Вам не стоит рассчитывать ни на их помощь, ни на сделку. Я иду…
Несколько секунд немец озадаченно молчал, а потом, видимо осознав, что я сказал о тонхах, завизжал отчаянно и зло:
— Иди сюда, иди, сука! Я вырву тебе сердце! — Воздух прошила длинная очередь. Ещё одна. Сквозь их грохот слышалась отчаянная грязная ругань на чистейшем немецком. Похоже было, что с Францем случилась истерика. Я пожал плечами, — ещё бы, ведь надежды на помощь Сильных рухнули, и теперь ему придётся иметь дело с тем, кто…
— О, Господи, Аолитт… Вы безумец! — Воскликнувший это Яцек хлопнул себя по лбу, огорчённо покачивая головою. — Куда, куда Вас несёт?! Мы так торопимся? Что за срочность? Давайте подержим его на морозе, и когда ему надоест выпендриваться, мы…
— Не стреляйте и не высовывайтесь. — Я резко перебиваю его жаркую тираду и делаю первые шаги. Темнота впереди тут же снова взрывается суматохой выстрелов. Пока одиночных и довольно расчётливых. Идущих по диагонали, веером. Очевидно, Франц нас всё-таки видит. То ли у него ПНВ, то ли он всерьёз рассчитывает на свои навыки и умение стрелять на движение и звук. Что ж, он делает это не без оснований. Из семи его выстрелов в меня попадают два. Будь я несколько «другим», быть бы мне трупом. Попадание — оба в жизненно важные органы. В область сердца и в печень. Но вот про то, что меня не берут никакие 'средства убийства', профессор стопроцентно не знает. Подозревает — возможно, но не уверен. А потому так же спокойно я продолжаю двигаться. От моих сопровождающих всё-таки не укрываются отзвуки тупых ударов пуль в тело, и со стороны сугробов раздаётся чей-то сдавленный вскрик. Кажется, это Яцек. Должно быть, он решил, что мне конец. Сзади меня слышится рычание, и без того раненый Яцек, с некоторым трудом выбираясь из глубоких сугробов, поднимает в атаку своих парней. Уже не видя меня в темноте и частом снегопаде, честный служака решает по-своему разрулить проблему. До цели мне остаётся не более тридцати шагов, и нет смысла в их неизбежной гибели. Роек не даст промаха, даже в такой темноте. В этом я убеждаюсь снова, когда вновь коротко и размеренно залаяло, заговорило его оружие, — тупоносые пули стучат в моё тело мёрзлыми горошинами, заставляя на миг задержать шаги. Во мне что-то не просыпается прежнего чудища, и мне начинает казаться, что я даже чувствую нечто, отдалённо напоминающее боль.
— Назад, Яцек! Назад! — Кричу запоздало, и тут же замечаю, как вскинув руки и неловко прогнувшись назад, летит в неприветливую снеговую перину его тело, перерезанное очередью. Слева от него парень хватается за низ живота и, согнувшись и выронив двустволку, утыкается головою в сугроб. Где и замирает в позе внутриутробного плода. Ударом пули Джи разворачивает на месте. Крутанувшись волчком, он кувырком летит в снег. Оттуда слышен его злобный и удивлённый мат. Похоже, Ковбою не верится, что его ранили.
Четверо оставшихся мужчин припадают на одно колено или падают обратно наземь, лихорадочно стреляя в сторону дома. Вот один бросил бесполезное ружьё, метнулся в сторону мёртвого солдата, явно за его автоматом, но не дотянулся, провалился в снеговую западню, попытался прыжками выскочить из неё, — рванулся раз, другой, — взметая вихри снега и ломая начавший твердеть наст… И остался в нём навсегда. Одна пуля из последовавшего тут же парного выстрела разнесла его голову, как насаженную на кол тыкву, по которой палят из дробовика картечью. Роек тут же, без остановок, перешёл на длинные очереди, переведя огонь правее, и меня садануло по ногам. Крут же ты, падла! Потеряв от неожиданности равновесие, падаю вперёд, но в последний момент успеваю выставить руки. Прикосновение холодного снега и униженная поза на четвереньках, когда руки по самые плечи провалились в этот проклятый снег, заставляют шевельнуться что-то гневное. И я поднимаюсь, полон решимости. Мудак хренов! А ведь ты мог бы жить… Разгибаюсь с усилием, и замечаю, что те трое и Джи вроде вне опасности. Вновь залегли, скрипя зубами и чертыхаясь. Хвала Всевышнему… Меня же по-прежнему ждут мои тридцать шагов. Какая малость осталась в Вашем распоряжении, мистер лекарь! В воздухе, воя, запели тяжёлые пули, голова и тело затряслись в могучих судорогах встречаемых «нараспашку» прямых попаданий. Похоже, Франц бросил автомат, подтащил и поднял к окну более тяжёлое вооружение. 'Фогель что-то говорил о тайном подвальчике', — успело мелькнуть в моём сознании. Чувствую, как сквозь неприкрытый кадык со смачным 'чпокс!' пролетела крупная и горячая шальная оса, оставившая в районе вздрогнувшей от толчка гортани рваную дыру. Мне начало мутить рассудок…, - стоило собраться…
…Он визжал и выл, как сумасшедшая лисица, выкатив белки, извиваясь и корчась с пеною у рта в моих руках, когда я, сжавшись в комок и пройдя сквозь шквал его стрельбы, зашёл со стороны и проломил сбоку от маленького окна хлипкие блоки полуподвала. А потом с усердием увлечённого дебила я драл его сквозь пролом, как рака из тесной норы, ломая ему кости и выворачивая суставы. Клянусь, он кусался и верещал, как собачонок, надсаживая горло и обдирая мясо с пальцев, груди и предплечий в жалкой попытке уцепиться за острые обломки тонкой арматуры. Куски плотной ткани куртки и ватина теперь висели на их зазубринах вперемежку с клочьями его вырванной плоти. Впервые я относился к человеку с подобной жестокостью. Раздирая ему вдрызг одежду, спину и бока, я выдрал, выковырял его, словно раскрошенную
