пьяницей пробку из горлышка бутылки. Протащил, непрерывно мутузя и дробя в мелкие частицы переносицу, челюсть и все верхние кости лица, сквозь труху обломков и частокол стальных прутьев, оглушив напоследок сильным ударом по выпученным глазам и выбив несчастному едва ли не все зубы. Он, кхакнув, поперхнулся какой-то обильной горловой слизью и крошевом зубов, и наконец-таки заткнулся. Для человека, должен заметить, он проявил недюжинное упорство и смелость, достойные куда лучшего применения, чем предательство и убийство сородичей.
И теперь задыхающийся и истекающий кровью через повреждённое горло доктор Роек, привалившись растерзанной спиной к стене и склонившись немного набок, жалко щурился на меня усиленно слезящимся глазом, щедро заливаемым кровью из пустой соседней глазницы. Поскольку его левый глаз стекал в этот момент с моей ладони. Если я что-то соображаю в медицине, жить ему оставалось не более получаса. То, что я сотворил в бешенстве с его телом, его внутренними органами и наружными тканями, достойно внесения в Книгу Изуверств во первых строках. Нельзя будет назвать жизнью последние минуты его мучительной агонии. Единственное, что я могу для него сделать — отволочить его к Фогелю. И если тот при виде нынешних обломков бывшего пышущего здоровьем коллеги не упадёт в глубокий обморок, то вколет ему морфину или ещё чего. Это чтобы Франц мог сдохнуть, не оглашая окрестности дикими стонами. Протягиваю к нему руку:
— Камни, сволочь… Где камни?! — Удивительно, но я их не чувствую. Едва, к тому же, соображаю, что хриплю, как придушенный кабан. Голосовые связки, должно быть, только заканчивают восстановление. Может, я не могу нащупать «стороны» потому, что они мертвы? Мне дико хочется бить и бить его и без того еле живую тушу, превратить её в распластанный на снегу балык, непередаваемо кошмарно выглядящий и кричащий болью в хмурое ночное небо обломками костей, сиротливо торчащими сквозь месиво фаршу подобного мяса…
Тот мычит, как глухонемой, машет искалеченной рукой, «отгоняя» меня и стараясь отползти от моего оскаленного лица подальше, но падает набок, больше не имея на это сил. Видно, что он уже за той гранью страха и боли, за которой кончается понимание и адекватность. Вообще удивительно, как он не обделался от того, что ему пришлось от меня сейчас пережить и вынести. Сильная и упрямая натура, до последнего стоящая на своём. В другое время и при других обстоятельствах им, как бойцом, наверное, можно было бы гордиться…
Присаживаюсь возле него, захватив за растрескавшимися и порванными от ударов ушами пространство всклокоченной, помятой на ощупь головы, потерявшей шапку. Сдавливаю несильно. Но ему и этого усилия вполне хватает для того, чтобы снова заорать так, что с остатков крыши посыпались ручейки едва только уцепившегося за карнизы снега. Несмело подошедшие мужики взирают на происходящее с неподдельным ужасом.
— 'Гордая вдова', храни Господи его разум, — почти одними губами произносит человек Карла. Я неприветливо кошусь на него, — его знания средневековых пыток стальным обручем на деревянном 'ложе пристрастия', конечно, впечатляет, но мне нужны, мне крайне нужны «камни»…
— Погодите, господин… — Вперёд решительно выступает бледный, но мужественно крепящийся бородатый человечек, вызвавшийся с нами. — Не убивайте его. Он на грани, но сейчас я, мне кажется, могу «поладить» с ним вот так, вблизи. Я социальный психолог. Бывший. Работал даже с буйно и тихо помешанными. — Споро отдав товарищу ружьё, он снимает зачем-то шапку и быстро осеняет себя крестным знамением.
Роек дышит часто и затравленно. Временами его уже «закидывает» в прострацию, и он протяжно всхрапывает, после чего исходит мелкой судорогой и вновь пытается приоткрыть глаз. Но взор его бессмыслен и затравлен. Глухие стоны, более похожие на попытки скрипучего плача младенца, вырываются из его развороченной пасти. Обильно выступающая кровь в которой на морозе, в начавшем остывать теле, стала уже полукристаллической кашей. Содрогаясь и дёргая головой, как паралитик, Франц «выключается» и утыкается лицом в снег. Бородач, подойдя с моего молчаливого согласия ближе, приподнимает его осторожно, опускается перед ним на колени и бережно берёт голову Роека в ладони, сдёрнув с них поспешно рукавицы. Сосредотачивает взгляд на безобразно распухшей и повёрнутой в сторону переносице… И при полном нашем молчании воздух начинает наполняться монотонным пением на латыни. Несколько секунд тут же пришедший в себя, как снулый карась при появлении капли воды, Франц инстинктивно пытается вырвать изувеченный череп, но потом как-то необычно быстро успокаивается и тычется страшным слепком, оставшимся от лица, в грудь мужчины. Умиротворённо и прерывисто выдохнув, затихает, словно слушая певучий речитатив новоявленного «Кашпировского». В речи того временами слышится сострадательное 'Амено, амено дие'… Доверчиво прильнувший к нему немец успокаивается, лишь нет-нет, а вздрагивают его понуро и обессилено опущенные плечи. Мне становится жаль это тело. Скорее, мне следовало убить его быстро и без мучений. Чем смотреть сейчас на такое…
Проходит около минуты, и мне начинает казаться, что Роек умер. С досадою поворачиваюсь, чтобы отойти, и в этот момент бородатый негромко окликает меня:
— Господин Ангел, спрашивайте… Только тихо и без нажима. Его сознание сейчас находится на уровне малолетнего ребёнка, и он готов ответить на Ваши вопросы. Всеми силами он будет стремиться помочь Вам, ответить, как надо, угодить… Но если Вы будете слишком грубы и напористы, он замкнётся в себе, как обиженное дитя. — Всё ещё удерживая голову Франца около груди, пражанин немного отстраняет её от себя, чтобы дать возможность нам «беседовать». Глаз профессора закрыт, и блин лица выражает прежние умиротворённость и спокойствие. Я, понимающе кивая бородатому, наклоняюсь к уху Франца:
— Доктор Роек, скажите, — где камни? Вы спрятали их? — Почти шепчу, боясь спугнуть нынешнее состояние умирающего. — Вы можете отдать их нам?
Еле слышный присвист, в нотах которого можно угадать слова:
— Камни…мои… Но я дам их вам, дам, если… если вы не будете меня больше бить…
Я озираюсь на того, кто ввёл Роека в состояние детства, — моё уважение к его дару тут же возросло. Но не хотелось бы мне оказаться в его руках…
Вновь подступаюсь к профессору:
— А где их можно взять, Франц? Я обещаю, что никто больше тебя не тронет. — За моей спиною воет ветер и скрипит колючий снег, — там переминаются с ноги на ногу бойцы. Доставшейся на их долю порция увиденного за сегодняшний вечер хватит им на половину оставшейся жизни. Мне кажется, в глубине души они осуждают мою жестокость. Но мне плевать. Я не буду ничего объяснять тем, ради чьего будущего мне придётся, возможно, убивать ещё не единожды. Тот, чьё будущее неизвестно, а прошлое представляет собою сгусток неясного тумана, не обязан отчитываться перед теми, кто наследует настоящее.
Слышно неспешное сопение, а потом Роек слабо произносит:
— Я съел камни. Проглотил. Боялся, что потеряю их, или что вы отнимете…
Только этого мне и не хватало! То-то Фогель обрадуется работёнке, когда я брошу к его ногам разбитый ливер друга! Я зло стукаю себя по колену и встаю.
— Погодите, он пытается говорить ещё что-то! — Бородатый смотрит на меня несколько виновато, словно это он, а не я повинен в том, что перед нами в утоптанном и залитом кровью сугробе сидит разделанный под орех человек. Мне стоило бы напомнить им, наверное, скольких из их товарищей он пришил буквально десять минут назад? Нет, не стоит. Всё это они вспомнят сами, когда начнут искать для себя повод оправдать мои действия.
Снова присаживаюсь и напрягаю слух:
— …Да, а ещё вы не знаете, а я вот знаю! Знаю интересный стишок про эти «камни». Хотите, расскажу?
Моего удивления хватит, чтобы от всего сердца наделить им всех негров Африки. Какие, к лешему, стишки?!
— Позвольте, уважаемый, — я перебиваю бородача и наклоняюсь к Роеку, чтобы взвалить его на плечо, — он, видимо, уже бредит, нам пора.
— Расскажи, расскажи, Франц…, мы слушаем, — торопливо соглашаясь с вопросом доктора, психолог проявляет инициативу. При этом он даже игнорирует меня. Наверное, этим он хотел просто хоть как-то поддержать страдающего и медленно угасающего человека, дав выход его словам и эмоциям, и отвлекая тем самым тело от боли, что вернётся, лишь выведи профессора из этого неестественного состояния. Чёрт их разберёт, этих жалостливых эскулапов, будь они хоть хирургами, хоть логопедами…
