Нарядные и озорные искры мимолётных, но безумно красочных и насыщенных фантазиями видений, что делали тоскующий по красотам неведомого разум идеально, восторженно счастливым, — они всё звали, манили и с призывной грустью трубили ему вслед, разочарованно и потерянно порхая в толще своих сказочно чистых лазоревых вод…
Они горестно заламывали руки и стенали тонко и жалобно, словно не желая отпускать так понравившуюся им человеческую сущность, что совершенно нежданно стала гостем их такого призрачно прекрасного, нереального, но такого очаровательного и трогательного мира, о котором грезит в последний час любая душа…
…Новый, наиболее сильный удар тупой боли заставил тело неистово содрогнуться, напрочь разрывая тонкую струнку связи заоблачных грёз с затоптанным и пыльным бетонным полом у самого лица…
Дик с трудом разлепил едва различающие окружающие предметы глаза, не спеша прислушался к себе, с досадой и сожалением чувствуя, как к нему быстрым галопом возвращается так удачно утраченная было чувствительность. И уже громкий, несдержанный стон разбитых внутренностей мгновенно напомнил ему, что он жив. Дик тут же и от всей души проклял это болезненное состояние бесконечного страдания, называемое почему-то жизнью, и медленно, очень медленно и осторожно перевернулся на спину. Сил встать он в себе не ощущал, как и не мог пока ещё сориентироваться относительно того, где он находится, что произошло накануне, и почему его рычащее от боли тело расположено таким вот странным, горизонтальным, образом.
Сержант попытался напрячь память, чтобы в её разупорядоченных недрах наскрести хоть толику понимания происходящего, однако это усилие стоило ему немалых страданий в виде новой дикой пляски крови в подкорке.
Кровавая пелена на несколько мгновений застлала ему глаза, и он с неимоверным усилием удержал себя в сознании. Хотя и сам не понимал, для чего это ему так нужно цепляться за эту столь негостеприимную реальность, если там, откуда он только что вернулся, к его услугам все мыслимые наслаждения вечного и сладостного покоя.
Неожиданно перед его мысленным взором возникла чёткая, сухая картинка: полугнилая рожа Робинсона, его мерзкие глазницы, заполненные скользкой жидкостью непонятного цвета…
И тот сокрушительной силы удар снизу, куда-то в область ноющей сейчас печени, задевая нижние рёбра. 'Вероятно, они сейчас оч-чень качественно сломаны вглубь брюшины', — подумалось отчего-то Брэндону, и он аккуратно попробовал вдохнуть поглубже, чтобы проверить свои невесёлые догадки. До определенного предела он ещё мог терпеть болевые спазмы спокойно, но когда лёгкие стали заполняться более чем наполовину, в грудине снизу и в кишечнике что-то смачно чавкнуло, и его окатило удушливой волною умопомрачительного жара. Словно кто-то здоровый и дикий, какой-то средневековый садюга из пыточных застенков, всадил в его тело здоровенный тупой кол. И с торжествующим злорадством заворочал им там среди крошева костей и зверски отбитого «ливера». Рот наполнился пузырями прогорклой на вкус пены, и сержант с горечью подумал, что нижняя часть правого лёгкого уж точно пробита, а содержимое желчного пузыря мало-помалу находит себе новые пути в его теле. И если не принять через какое-то время медицинских мер — он не жилец. Вот только почему к нему до сих пор никто не пришёл? В режимном-то месте?! Сколько он тут так вот лежит? Минуту? Две? Десять?
Дик был одновременно с этими мыслями потрясён также тем, с какой силой Робинсон нанёс ему этот один-единственный удар. Удар, которого ему, Дику, хватило за глаза для того, чтобы надолго украсить собою не метеный с ужина пол. Значит, решил сержант, если у него не достанет сил встать самому, скоро в столовую в любом случае придут кухрабочие. Уборку-то им делать нужно, вон на столах сколько крошек и засохших круглых пятен от тарелок и стаканов! Понемногу восстановившееся зрение давало возможность не щуриться кротом беспрестанно от света и видеть всё, что происходит вокруг. Нужно предупредить персонал и Хору о том, что там по коридору бродит… Тут Дик округлил глаза, на миг представив себе, как же он преподнесёт капитану всю эту бредятину, которая, не исключено, ему просто привиделась. И вполне ведь может быть, что всего этого просто не было?! Брэндон растерялся. Но как же тогда объяснить то, что с ним случилось?! А объяснения давать придётся, это вам не дома, брякнуться гадко на улице. Не мог же он вот так просто упасть, ломая рёбра и повреждая сам себе, своим небольшим весом, внутренние органы просто о ровный пол! Ни перед ним, ни сзади, ни спереди него не было и в помине ни стульев, ни столов. Ни других опасных для здоровья предметов. Дик лежал недалеко, метрах в двух от распахнутой настежь двери, куда его, вероятно, и забросило ударом. До ближайшей мебели оставалось ещё метра четыре. Значит, это не сон и не бред. И если это был Джим, то откуда у него вдруг взялось столько силищи? Этот вопрос тоже вполне резонно задаст Хора, зная Робинсона как отъявленного слюнтяя и хлюпика. И тогда он, Дик, просто должен, обязан будет рассказать капитану от том, что Спящие… Стоп! Снова всё это выглядит полным идиотизмом! 'Господи, ахинея получается. Но и всё же я это видел!' — Дик словно старался доказать самому себе состоятельность собственных доводов. В это время в коридоре раздались негромкие шаркающие шаги. Дик моментально сосредоточился, с усилием приподнял голову и прислушался. Так и есть, сюда идут для уборки! Кричать и звать не имеет смысла, всё равно через двадцать секунд сюда войдут. Да и при всём желании сержант не мог бы этого сделать. Даже собрать силы для вдоха, а потом ещё и резко вытолкнуть в крике воздух из лёгких — для него всё это было равносильно пытке. И всё равно, даже решись он на эту явную глупость, вместо крика вышло бы лишь жалкое хрипение. А потому Дик успокоился. Он обессилено уронил враз занывшую от приложенного усилия голову на пол, и расслабился. Его замутило и словно закачало на размашистых, расхлябанных качелях, — тело то взмывало вверх, то обрушивалось с неимоверным ускорением вниз, заставляя несущееся во весь опор сердце сжиматься в разогретый на солнце пластилиновый комочек.
Шаги приближались, и Дик, переборов накатывающую тошноту и слабость, повернул голову в сторону двери, ожидая узреть в проёме двух приветливых здоровяков из хозяйственной бригады. И он даже приготовился тоже слабо им улыбнуться в знак приветствия. Будь что будет, но он сразу потребует к себе капитана. Уж лучше пусть над ним немного посмеются-потешатся, а потом спишут на горячку после переломов и ушибов, чем оставить эту ситуацию совсем без внимания. Пусть потрясут Робинсона, пусть подымут его с кровати, покатают ватой по полу, поколотят башкою о спинку кровати. Пусть выкручивают ему пальцы и загоняют иглы под ногти! Да что угодно пусть делают, если он снова притворится бесчувственным. Лишь бы вытрясти, даже выбить, из него правду! Нет смысла миндальничать с ним, старательно делающим вид, будто находится в глубокой коме. Он и так мертвец, а мертвецу это сделать несравненно легче! Не нужно даже притворяться. В том, что Джим — Спящий, Дик более ни на секунду не сомневался. Уж слишком чётко он видел его лицо, глаза; слышал и помнил все его слова и голос…
Это не могло, ну не могло это быть иллюзией, плодом воспалённого воображения! К тому моменту Брэндон был абсолютно здоров и вменяем…
И когда неспешные и какие-то рваные шаги в коридоре, — словно человек нёс на себе что-то тяжёлое, — когда эти шаги поравнялись с откосом двери, он протянул руку в сторону входа, словно приветствуя почти вошедших в столовую солдат.
Однако вместо них в проёме двери возник капитан Хора. Неожиданно высокий, он едва не доставал до верха дверного косяка. Всё внимание Дика сосредоточилось на верхней части туловища Хора. Стоял он, а точнее, висел над полом, чего Дик не видел, почти по стойке «смирно», высоко задрав голову. И при этом выглядел настолько жутко, что Дик едва снова не потерял сознания от заползшего в душу страха. Синюшное, одутловатое лицо, лишённое всякой мимики и со скорбно опущенными вниз уголками чёрно- жёлтых губ. Растрёпанные влажные волосы на голове без форменного кепи. Неловкими плетьми повисшие вдоль тела руки. И смотрел при этом капитан перед собою совершенно невидящим, абсолютно мёртвым взглядом. Остекленевшие и начавшие уже подёргиваться смертной поволокою глаза не мигая взирали мимо лежащего на полу человека прямо в противоположную стену. Из горла несчастного, на выходе из-под самого подбородка, торчал длинный и толстый щепастый деревянный обломок, — скорее, оторванная 'с корнем' ножка стула. Войдя ему точно в затылок, кусок дерева пробил насквозь кости головы, перелопатив, буквально разобрав на отдельные позвонки шейный отдел, смешал их с густым киселём мозга — и вышел наружу. И теперь на измочаленном, игольчатом от бахромы древесных волокон изломе висел, уже начиная подсыхать, огромный, длинный и тягучий сгусток бордово-фиолетовой крови, вываливающийся из нанизанной на огрызок ножки, как на шампур, прорванной трахеи…
…Капитан вдруг медленно поднял правую руку… и поднёс её ко лбу, отдавая честь!
