по составу мутноватой, солёной консистенцией.
Создавалось такое впечатление, что мало нашлось бы на свете дряни, которой не было бы растворено в этих водах.
Нитраты и щелочи, сера и купорос, метиленхлорид, тетраэтиленхлорид, полиэтиленгликоли, селитра, хлор, фосфор, азотная и соляная кислоты, цинк и свинец, синтетические смолы, альдегиды и формальдегиды. Магний, нефтепродукты, уксус… Да мало ли ещё какой гадости «подарил» нам на прощание родимый порт?! Теперь всё это «богатство» было замешано в крепкий бульон и принадлежало уже всем, а не только кучке дельцов.
Пей — не хочу!
Ещё не столь давно всё вокруг было покрыто всяческим колышущимся на ряби воды хламом, — просоленными яблоками, разбухшим зерном, позеленевшими от водорослей и ила мешками, побелевшим от «химии» пластиком, мутными полиэтиленовыми бутылками, твердеющим целлофаном, преющим тряпьём, гниющими досками, ржавеющими бочками и свёрнутым в комки мазутом. Повсюду виднелись то затонувшие, то полувсплывшие остовы машин.
В машинах были люди, — мёртвые люди.
В разгар любого дня, в свете едва сочащегося с тускло-серого неба света, можно было видеть, что вокруг — море, по волнам которого нескончаемо плыли различные предметы и трупы. Плыли безобразно раздутые тушки собак, зайцев, коров, мелких лесных животных и кур. Бесчисленное множество человеческих тел, — изуродованных, избитых, опухших, изогнутых. Голыми и в треснувшей, пошедшей бахромой на опухших телах, одежде.
Плыло дерево во всех его видах и формах: стволы, мебель, части домов.
И над всем этим «великолепием» неустанно кружились разных сортов и размеров, счастливые до умопомрачения и жирные до безобразия, мухи. Наконец-то они получили долгожданное право ползать кому угодно по носу и безнаказанно угощаться желанными экскрементами. Уже некому было согнать их, пристукнуть газеткой или поймать на липкую ленту…
«Затопленная грязью Пятница».
И теперь, спустя всё это гадкое, потрясающе неприятное время, помноженная на впитывающую и удерживающую способность скального глинозёма, вода всё ещё оставалась основой главной бедой и составляющей всего сущего. Почти всего, что уцелело и ныне виделось вокруг.
Она была не просто всюду, — окружающее, казалось, было растворено в ней конкретно, надолго и всерьёз. Хочу вам откровенно сказать, что вода просто припеваючи живёт среди начинающих плесневеть у вас в мешке оставшихся сухарях, в ружейных стволах, в слипающихся от грязи и пота волосах под головным убором. Рождая липкие же и скользкие на ощупь колтуны, и так похожую на мокреющий псориаз розовато — жёлтую «лепь». Эта разновидность мощного, не знающего поражения от антибиотиков грибка, если не дай Бог привьётся, будет радовать вас своим присутствием на головешке не один год…
Вода нагло возлежит в ваших карманах и лениво ковыряет ледяным носом у вас в ушах. Уверенно и надёжно заседает в каждой ложбине, отверстии, дырочке, выемке и ямке. Вода трусливо прячется от наступающего братца-холода в ваших штанах, теребя уставшее тело и заставляя его отчаянно отбиваться шрапнелью прелой вони. Вони несколько дней немытого толком тела. При всём при этом вода ещё задорно перекатывалась, как на качелях, внутри ботинок, и старательной носухой рыла себе нору за шиворот, деловито разгребая липкими холодными лапками натёртую невысыхающим воротником шею. Вода сгущалась из паров на лице, тусила и миндальничала в носу, частенько выбегая подышать влажным же воздухом, и, спьяну не удержавшись, с размаху летела с весёлым гиканьем на и без того замызганную разгрузку.
Странно, почему во всех книжонках про «Это» о подобном, как правило, не говорится почти ни слова?! Ни о грязи тебе телесной, ни о запахе носковом…
Все герои там — словно только из Сандунских бань, и даже сексом по ходу развития сюжета, не моясь по неделе или две, умудряются заниматься, — без боязни поймать как минимум молочницу, да без содрогания от взаимного букета гадких запахов…
И как ухитряются?! По всей видимости, причёски у девушек там, по определению, держатся годами, не растрёпываясь.
А макияж им наносится навеки. Прокладки, — те просто вечные, под роспись выдаются. Попросту одна, раз — и на всю жизнь…
Лично я, просто не умывшись с утра, всегда чувствую отвращение к себе и к миру за окном в целом. Даже осквернять чашку кофе нечищеным щёткой ртом по мне — просто кощунство!
Так что в ЭТОЙ реальности мы, как и полагается нормальным мужикам посреди всеобщего погодного дурдома, идём и воняем дальше, чем в состоянии услышать. Как и все люди в таких ситуациях, прошу заметить!
И не надо тут нас дурить всякими там россказнями о том, что после пяти суток без душа, после высокобелкового питания «в сухую», курения дешёвых, ядрёных сигарет и тяжёлого марша под непрерывной гадкой моросью можно лезть в постель с красоткой. И с претензией на страстную взаимность целоваться взасос с королевой…
…Привычным и до смерти надоевшим жестом подбрасываю на спине вещмешок, пытаясь переместить его с коченеющей спины повыше к плечам. Тот злорадно треснул по загривку сместившейся в грузе банкой тушенки. Я помянул её гадким словом. Она отметила сие радостное событие тем, что подпрыгнула в мешке, ухнула затем вниз и предательски затарахтела по армейскому термосу на поясе…
Кс-ц-с- с!!! Глухой, царапнувший нервы звук разносится далеко, и в окружающей нас тишине звучит чуть ли не раскатисто. В крепких руках идущих мгновенно оживает движением холод влажной, настороженной воронёной стали…
— Не тарахти ж ты так, падла, — мрачно бурчу я в ноздри, досадуя столь неосторожному собственному поведению. Усталость давно даёт о себе знать некоторой потерей осторожности и столь необходимой в этих реалиях выверенной точности в движениях. Быстренько выбираю оружейный ремень и вытягиваю на ощупь пару снаряжённых магазинов.
Поскольку в леске слева в ответ на мою дурацкую неловкость тут же угрожающе треснуло, нехорошо засопело, ну и вроде как даже предвкушающе зачавкало.
Нет, не стоит думать, что в лесу сидит и ждёт путников неимоверный мутант или чудовище с иной планеты.
Почему-то многие уверены, что в условиях резкого сокращения человеческого поголовья планету тут же заселят некие уроды, — зубастые и ядовитые, неуязвимые для пули, штыка и снаряда.
Чепуха!
Крокодилы, если не передохнут, так и останутся крокодилами. Не переродятся они ни в каких там «челюстей» сверх уже у них имеющихся. А из безобидной лесной, тростниковой или лиманной черепахи за год или даже пятьдесят — ну никак не выведется стрраш-ш-ш-ная «кракозябо» вроде многотонного «сумчатого танко-тигра»! Как бы ни била по башке её радиация или какие-нибудь там «мутагены». Даже если представить, что у этой твари ВДРУГ появится достаточная кормовая база. Иначе сдохнуть ей суждено раньше, чем она вылезет на улицу и поймает свою первую сиволапую «добычу». Кого? Ну, скажем, льва? Или шакала…
Ну, вырастет у неё даже, допустим, пятая нога, да прибавит она в весе пару тонн и в скорости ещё метр-два в секунду.
И что она? Вытопчет и без того не существующие нивы? Выкорчует леса? Скорее, сдохнет она на первой же пробежке за трёхкрылой мухой, которая тоже прибавит в весе и разгоне…
Но отчего-то особо впечатлительным и нервным натурам с неуёмной фантазией кажется, что мир просто обязан в таких случаях выродить эдакого полоумного Годзиллу, разгуливающего по улицам поверженных городов. И кушающего пробивающиеся сквозь разрушающиеся строения лютики. Иначе что ж ему ещё жрать среди всеобщего запустения?!
— Упырь, проверь-ка там…, нах…, полянку эту. Что там ещё за… шастают? Зомби уже народились, что ли?! Не сидится кому-то там, видите ли, тихо! — я раздражен очередной непредвиденной задержкой, усталостью и всем миром, и теперь готов злобно стрелять во всё, что только увижу. Ну не верю я в колдовство и перерождение мира в полнолуние. Точно так же, как не верю в то, что, даже переселившись из раздолбанных хат в пещеры, люди смогут переспать с летучей мышью, отрастить острые иглы клыков или
