— Ты чего сказал-то сейчас? — с глухонемой гримасой обернулся на него старшина, потомственный питерский пролетарий.
— Я цитировал выступление товарища Молотова на пленуме в августе 39-го… — усмехнулся Войткевич, и на ещё большее недоумение старшины пояснил совсем уж непонятно: — Это когда мы с ними договор о ненападении сварганили…
— Да ну тебя!
— Es ist auch selb auch treu, то же и верно то же.
…С распластанными, надломленными кверху, крыльями «Юнкерс-87» напоминал соответствующего орла с тульи офицеров люфтваффе. Неубирающиеся шасси ещё более усиливали сходство. Будто выпустил стервятник когти и вот-вот вопьётся прямо тебе в душу, которую и без того выворачивает от его жуткого вытья. Впрочем, вой вскоре сменился рёвом с отчетливым моторным акцентом, когда «юнкерс» повернул и пошёл с креном на нос и показалось за угловатой кабиной пикировщика хвостовое оперение.
— Пошёл рыть… — сплюнул старшина табачную крошку с губы. — Ну, что? Подождём, пока они тут закоптят всё и отойдут на второй заход? А там, под дымовую завесу и…
— А вот и нет! — раздельно, почти по слогам, перебил его Войткевич. — Как вся эта хрень рванёт… — он поднял палец, обращая внимание старшины на свист, прирастающий к надрывному механическому реву. Режущий свист отделившихся бомб. — Так и мы рванём. В самый фейерверк… — И, заметив скептическую гримасу старшины, пояснил: — Со второго захода они уже разберутся, кто это на высотку идёт. Думаешь, с такой высоты… — он кивнул на тройку «юнкерсов», вынырнувших из клубов дыма, стелющегося почти над самой землей — …тебя, Карпыч, можно с Карлычем перепутать?
— Так посечёт же осколками…
— Осколок — дело случая, а вот пуля — умения… — философски изрёк Яша, щурясь на «юнкерс», стремительно разрастающийся в глазах. — Ты чего больше хочешь? Своё везение испытать или стрелковую подготовку немца?
— Я домой хочу, — недовольно буркнул Карпыч. — К Наталье под титьку.
— И я к ней под титьку хочу… — пожав плечами, лейтенант выдернул из-под старшины изрядно отощавший «сидор». — Где тут ракетница?
— Вообще-то, я жену свою имел в виду… — запоздало хмурясь, уточнил старшина.
— А я что, Гончарову, что ли? — фыркнул Яша, со стальным хрустом ломая ракетницу в казенной части. — Наталью Николаевну…
Старшина так и остался в хмуром недоумении.
— Пригодился всё-таки… — Войткевич загнал в патронник сигнальный патрон, помеченный зелёным пятачком на широком капсюле.
Зелёная ракета должна была в своё время обозначить место выхода разведбата из фашистского тыла. Кто ж знал тогда, что запланированная перед атакой 156-й дивизии разведка боем окажется рейдом в глубокий тыл противника. И не наши подоспели на завязанный разведчиками, как у них говорится: «бой за водокачку» — галочку в рекогносцировке: «тут лучше обойти», а стальные звери Манштейна. Так что и времени с тех пор ушло немало, и батальона убыло весьма — до роты, и то некомплектной, во главе с её же ротным Войткевичем, теперь оказавшимся старшим по званию.
Соответственно, никто их уже не ждал, не то чтобы здесь именно, но и вообще где-либо. Давно откричал севшим голосом радист в штабе дивизии: «Третий, третий! Ответьте шестому!» Умолк «шестой» уже к вечеру второго дня. И вот только теперь объявился, где не ждали и когда не ждали.
Что и неудивительно. В этом аду не то что разведбат в тылу врага, а и дивизию у себя на карте потерять — нехитрое дело. Так что зелёная ракета вряд ли была бы правильно понята там, на изрытой свинцом и сталью высотке, где наши. Рассчитывать на поддержку как-то не приходилось и даже…
«Как бы не приняли за сигнал немцев к атаке…» — поморщился в секундном замешательстве Войткевич.
С другой стороны, его парни, остатки разведбата, только этой зелёной звёздочки в чёрное небо и ждут сейчас, как сигнал к прорыву. «Другим способом всех разом не поднять…» — он почти с нетерпением обернулся.
Тень «юнкерса», словно крысиная стая, рябью, пронеслась в ржавом сухостое — с нашей стороны артиллерия била негусто, осталась травка-то… Наскочила тень, махнула чёрным платком по лицу лейтенанта. Он отчетливо, как в тире с рубежа 25, увидел на клёпанном облачно-сером брюхе чёрную мишень с белым крестом уголками. И выстрелил в неё почти рефлекторно, как выругался, не мечтая даже свалить железную тварь. И — вскочил на ноги:
— Батальон!..
И сразу, с первого слога «Ба-атальон» потянуло на нестройное сначала, неуверенное, — неужели наконец-то к своим! — но крепнущее с каждым шагом и с каждым мгновеньем: — Ура!
Сомнения, тем более страх, были нечастыми гостями лейтенанта Войткевича, как-то у него с этим не сложилось. Биография не располагала, что ли? Босяцкая Одесса, бандитская, мильтонские кабинеты, вполне претендующие на уважительное звание застенков, потом «педагогическая поэма» Макаренко, немало куплетов в которой были написаны пудовыми кулаками нескольких проповедников гуманизма из числа активистов… Не самые подходящие места для «смятенья дум» и нерешительности, для оглядки назад и страха. Но он пришёл. Когда во главе своего разведбата Яша оказался на той памятной высотке…
Чуть ли не впервые одиночке, привыкшему жить так и в той степени, чтобы выживать, усвоившему мудрость «своя рубаха ближе…» уже потому, что не раз та рубаха была исподтишка распорота финкой… — Яшке стало не по себе и не за себя. Ещё не выбила до конца строчка пулемётной ленты дымные стежки на мешковине земли, ещё не опала вздыбленная земля сырыми комьями и резали ещё воздух с тошнотворным свистом осколки — а они уже бежали, задыхаясь от тротиловой кислой гари и собственного «Ура!», раздиравшего глотки. Бежали, перепрыгивая через воронки, через скомканные, в багровых пятнах, трупы и через падающих под ноги товарищей, пригибаясь от невидимой смерти, нёсшейся отовсюду.
Смерть не только опережала их голубоватыми трассерами снарядов, сорвавшихся с пятнистых крыльев «юнкерсов», или коварно, с запозданием, накрывала достигшей земли бомбой. Немцы довольно скоро сообразили, что это за несколько гранат, наведших переполох в их линиях, походя разнесших полевую кухню и опрокинувших санитарный «передок Круппа». Наконец, что это за тени, перескочившие через голову и обратившиеся вполне узнаваемыми линялыми рыжими-гимнастерками впереди. Поняли, что всё это — не окружение и не мощный тыловой рейд, а, как уже сотни раз случалось на Восточном фронте, прорыв зажатой бог весть как давно и бог весть где советской части. И отнюдь не дивизия, как в июне-июле. Горстка. И вот уже через минуту замешательства в спины рыжих гимнастерок затявкали винтовки, треснули автоматы, завизжала-загрохотала «пила Гитлера»…
Но не это заставило лейтенанта Войткевича, нёсшегося очертя голову в чёрно-бурую завесу оседающей земли с матерным воплем, в котором если и угадывалось что-то про родину-мать, то вряд ли с большой буквы, вдруг будто споткнуться и замереть с обмершим на мгновение сердцем…
— Мать… — закончил он фразу, начатую ещё в немецком стрелковом гнезде и, опустив TT, по- комиссарски вскинутый над головой, оглянулся.
— Ты видал?! — прохрипел очутившийся подле старшина, озвучивая то, на что слов не хватило у Яши. — Тут же наших полно…
Их, действительно, было много, уж по крайней мере куда больше, чем остатков разведроты Войткевича.
Они поднимались из чёрных ям воронок и среди наваленных кровавой кучей, истерзанных трупов. Они вставали, отрывались от земли и, казалось, из самой земли, как гоголевские мертвецы. Такого же, как и земля, чёрно-рыжего цвета были их мокрые и обожжённые гимнастерки, такого же глинисто-серого цвета были их лица, на которых сначала растерянно, потом неуверенно, но с верой, с желанием верить, раскрывались рты… Подтягивая неуверенное и теперь даже
Чего «Ура!»? Куда? Понятное там, в двухстах шагах позади, когда это «Ура!» закреплялось звонким ударом приклада по железной башке фашиста, так и не успевшего обернуться; когда оно подкалывалось к
