разведгруппу и двух женщин. На тягуне, крутом подъёме, где спрятаться совершенно негде. Увидеть с расстояния, когда можно не только достать из карабинов, но и накрыть автоматным огнём.
Но такого удовольствия им не собирались доставлять командир и боцман. Чуть выждав, когда все шесть немцев окажутся как на ладони, они открыли огонь.
Двоих положили сразу, остальные же с ловкостью обстрелянных вояк укрылись за что ни попадя и огрызнулись огнём.
Правда, неприцельным. И укрытия у них оказались не слишком надёжными, так что через минуту ещё трое прекратили стрелять. Двое — скорее всего навсегда, а ещё один разразился длинной тирадой.
— Во, кроет, как пьяный бахур, — машинально бросил Войткевич и перекатился чуть в сторону, надеясь выделить фельдфебеля.
Но тот укрылся надёжнее всех: несколько валунов и покорёженных стволов образовали экзотического вида, но явно очень удобную и прочную стрелковую ячейку. Не спроста и гранатой достанешь — а с гранатами у разведчиков было совсем кисло. А ещё и мгновенно роли поменялись: едва лейтенант или боцман поднялись бы, как оказались бы на прицеле у фельдфебеля. И тогда Войткевич, ещё раз уставив страшный свой взгляд в рыжие собачьи глаза, скомандовал «Фас!» — и указал в сторону фельдфебеля.
Коротко рыкнув, пёс бросился по склону.
— Блитц! — воскликнул, поднимаясь над валуном, фельдфебель Эстгард.
Вот в этот момент — будто прознав заранее, что немец вскочит из-за укрытия — его и срезал короткой очередью Войткевич.
Больше ничего фельдфебель Эстгард выговорить не успел, только хрипел ещё с минуту и, позабыв об оружии, безнадёжно протягивал руки к замершей в недоумении собаке…
— Так тебя Блитц зовут, — сказал, подходя, Яков и положил руку на голову пса-убийцы. — А что, бегаешь ты хорошо. Не буду тебя перекрещивать.
Боцман тем временем с автоматом наизготовку приблизился к раненому немцу.
— Нихт шиссен! — попросил тот и поднял с трудом обе простреленные руки.
— Не стреляй, — приказал Войткевич.
Подошел чуть ближе и разразился парой быстрых гортанных фраз. Немец, кивая и всё повторяя «герр официер», ответил тремя такими же быстрыми фразами. И добавил ещё одну, умоляюще протягивая к Войткевичу простреленные руки.
— Ну, вот ещё, — бросил по-русски лейтенант. — Гансов я ещё не перевязывал. Сам справишься.
И приказал боцману:
— Подбери гранаты, магазины — и уходим.
— Уходим! — приблизительно двумя часами раньше, ещё в предрассветной туманной мгле, выкрикнул и лейтенант НКВД Новик, и полоснул длинной очередью, в полмагазина шмайсера, в сторону берега.
Довольно древний, если не времён Ноевых, то времён «Потемкина» точно, рыбацкий баркас прокашлялся ватными клубами дыма, смешавшимися с морским туманом. К счастью, паровой двигатель артельщики успели поменять на французский бензиновый, от битого «Ньюпора». Задрожал баркас дряхлым своим телом — и косо, неуклюже отвалился от дощатого причала.
— Как-то они не слишком настаивают, а, товарищ лейтенант? — заметил Колька Царь, высунувшись из машинного люка. Он вытирал руки промасленной ветошью и вглядывался в берег, тонущий в слоистых вихрях тумана, уже расцвеченного солнечной позолотой и латунью. — Могли бы и с береговой батареи салют дать…
— Типун тебе, Николай Николаевич, — утёр со лба пот тыльной стороной ладони Новик и оставил ладонь у бровей, хоть особенной нужды в козырьке для глаз ещё и не было.
Немцы, действительно, мелькали по причалу серыми размытыми фигурками, уже мельчая, как неведомые головастые насекомые. Мелькали густо, но каких-то особенно радикальных мер по задержанию разведгруппы почему-то не предпринимали.
— Ты как, Настя?! — спохватился Новик, подскочив с палубы (бог с ними, с фашистами, это уже их заботы) и бросился к фанерной двери рубки, расчерченной многоточием обугленных дырочек.
— Нормально…
Скрипнули петли — и Настя с радостью спрятала усталое, раскрасневшееся лицо на его плече. Впрочем, тут же блеснули лукаво-счастливые искорки в антрацитовых зрачках:
— Жить стало лучше, жить стало веселей!
— Поживём ещё… — кивнул Саша, осторожно беря любимое лицо в ладони…
Глава 13. Кому дадено, с того и спрос
— Давид Бероевич?…
Не оборачиваясь, Гурджава почти рефлекторно скривился, словно хватанул неразбавленного спирта, как обычно, замаскированного в графине комиссара Курило. Но это не был голос начальника флотского политотдела. Пожалуй, хуже. Этот вкрадчивый, хоть и несколько скрипучий, голос принадлежал начальнику Особого отдела подполковнику НКВД Овчарову.
— Да, Георгий Валентинович?
— Зайдёмте ко мне, товарищ полковник… — походя прихватил Давида за локоть главный флотский особист.
Прихватил именно деликатно, как без товарищеской простоты, так и без субординационного пиетета.
— Надеюсь, не для дачи показаний? — мрачновато улыбнулся Гурджава.
— Но и не на партию в шахматы… — в тон ему, но без тени улыбки, ответил Овчаров, чтоб сразу почувствовалось, «кто в доме хозяин».
Никакой «козырной» особенности не проглядывалось в наружности подполковника, так что и «масть» не разберёшь. Не брил головы, как почти весь поголовно армейский генералитет или такие же рангом, но всё же пародийно полувоенные, партийные тузы. Не корчил панибрата, такого из себя «денщика в генералах», что нередко случалось видеть даже среди представителей Ставки. И даже не играл штатного Мефистофеля сообразно демонической своей должности. Чёрт знает, что такое. Не номенклатурный какой- то товарищ…
Зашёл в свой кабинет и, плюхнувшись на стул с дерматиновым седалищем, тут же, с кряхтением, стал стягивать сапоги, явно узкие в щиколотках, но опять-таки без всякого рисования «что дозволено Юпитеру». Извинился даже:
— Вы уж простите старика, ноги пухнут.
И без перехода, после этой вполне домашней сцены, словно обухом по голове:
— Как вы отнеслись к провалу вашей июньской вылазки в Гурзуф, Давид Бероевич?
К Гурджаве обернулось добродушное лицо председателя колхоза, мягко пеняющего агроному за просрочку посевной. Банно-красное лицо с высокой лобной лысиной и низкими — почти бакенбарды, — висками; одна щека смята подпёршим её кулаком.
Давид Бероевич невольно отпрянул к спинке стула. Поначалу слов не нашлось, но уже через секунду и искать не понадобилось, горский нрав взял гору:
— Что за хэрня?! — вдруг прорезался забытый юношеский акцент. — Какой провал?!
Громыхнув стулом, Гурджава подскочил со стула и зашагал в дальний конец огромного орехово- сумрачного кабинета, потом обратно. Вскипев, он то ли забылся, то ли наоборот, почувствовал себя как дома, будто в своём кабинете, и это не его приволокли в Особый отдел, а Особый отдел припёрся к нему и несёт чёрт знает что такое…
