жизнь в его теле, занятом единственным делом — спать и видеть сны.
Вначале сны были хаотичными, но вскоре они обрели диалектическую природу. Чужеземцу снилось, что он находится в центре круглого амфитеатра, который одновременно был и сожженным храмом. Тьмы молчаливых учеников сидели на ступенях; лица последних виднелись на расстоянии веков и с космической высоты, но были четко различимы. Человек читал им лекции по анатомии, по космографии, по магии. Все слушали его с напряженным вниманием и старались отвечать разумно, словно угадывая важность этого испытания, которое должно было освободить одного из них от никчемного призрачного существования и ввести в реальный мир. Во сне и наяву человек обдумывал ответы своих видений, не позволял самозванцам ввести себя в заблуждение, угадывал в затруднениях некоторых учеников растущий ум. Он искал душу, достойную войти в мир.
Прошло девять или десять ночей, и он с некоторой горечью понял, что не может ничего ожидать от тех учеников, которые пассивно принимают его доктрину — рассчитывать можно было только на тех, которые иногда осмеливались разумно ему противоречить. Первые, хотя и заслуживали любви и привязанности, не могли возвыситься до личностей; последние же подавали какую-то надежду. Однажды вечером (теперь и вечера были посвящены сну — бодрствовал он только пару часов на рассвете) он навсегда распустил свою огромную призрачную школу, оставив себе единственного ученика. Это был молчаливый, бледный, иногда строптивый юноша, чьи тонкие черты повторяли черты его грезящего создателя. Он недолго недоумевал по поводу внезапного исчезновения своих соучеников и после нескольких лекций уже поражал учителя своими успехами. Тем не менее, произошла катастрофа. Однажды человек очнулся ото сна, словно вышел из липкой пустыни, посмотрел на бесполезный свет вечера, который внезапно показался ему рассветом, и понял, что ничего не видел во сне. Всю эту ночь и следующий день он мучился от нестерпимой ясности бессонницы. Он пытался бродить по сельве, чтобы изнурить тело усталостью, но лишь цикута помогла ему впасть в поверхностный сон с обрывками рудиментарных и ненужных видений. Он попытался снова созвать своих учеников, но не сказал и нескольких вводных слов, как видение расплылось и растаяло. Он почти перестал спать, и слезы бессильной ярости жгли старческие глаза.
Он понял, что сотворять что-либо из текучей и зыбкой материи снов — самый тяжкий труд, какой только может предпринять мужчина, даже если он и проникнет в тайны высшего и низшего порядка; труд, более тяжкий, чем вить веревку из песка или чеканить монеты из безликого ветра. Он понял, что первая попытка была обречена на неудачу, и поклялся забыть чудовищное заблуждение, которое сбило его с пути вначале. Он принялся искать новый метод работы. Прежде чем приступить к делу заново, он посвятил месяц отдыху и восстановлению сил, потраченных на иллюзии. Он перестал пытаться видеть сны, и почти сразу же ему удалось заснуть днем и проспать довольно долго. В те считанные моменты, когда ему удавалось погрузиться в сон, он не обращал внимания на свои видения. Чтобы начать все сначала, он ждал полнолуния. Однажды вечером он совершил омовение в реке, вознес молитвы божествам планет, произнес дозволенные слоги могучего имени и заснул. Почти сразу же ему приснилось сердце, которое билось. Он увидел его трепещущим, теплым, размером с кулак, гранатового цвета, в полутьме еще бесполого и безликого человеческого тела. С пристальной любовью он наблюдал его во сне в течение четырнадцати светлых ночей. С каждой ночью он видел его все яснее. Он не прикасался к сердцу, только изучал его, наблюдал за ним, иногда поправляя что-нибудь взглядом. Он воспринимал его с разных расстояний и под разными углами и жил его жизнью.
На четырнадцатую ночь он коснулся указательным пальцем легочной артерии и затем всего сердца, снаружи и изнутри — и остался доволен. Следующей ночью он намеренно не видел снов; потом снова вызвал видение сердца, произнес имя одной из планет и попытался представить еще один основной орган. До конца года он дошел до скелета, до век. Бесчисленные волоски оказались, пожалуй, самой трудной задачей. Теперь он видел во сне всего человека, юношу — но тот не вставал, не говорил, не мог открыть глаз. Ночь за ночью человек видел юношу спящим.
В гностических космогониях демиурги лепят красного глиняного Адама, который не способен подняться на ноги; таким же неуклюжим, грубым и примитивным, как тот Адам из глины, был и Адам из снов, создаваемый магом по ночам. Однажды вечером он чуть не разрушил свое творение, но одумался. (Для него было бы лучше, если бы он его разрушил.) Когда стало ясно, что обращения к духам земли и реки не помогут, он бросился к ногам сфинкса, бывшего то ли тигром, то ли лошадью, и стал молить его о помощи, сам не зная, о какой. Этой ночью ему приснилась статуя.
Он увидел ее живую, трепетную; она не была ужасным порождением тигра и лошади, но походила одновременно на оба этих диких создания, а также на быка, на розу и на бурю. Этот многоликий бог открыл ему, что его земным именем было — Огонь, что в этом круглом храме и других таких же святилищах ему поклонялись и приносили жертвы. Он сказал, что своей магией оживит увиденный во сне призрак и что все, за исключением самого Огня и сновидца, будут считать его человеком из плоти и крови.
Статуя повелела, что как только юноша познает все обряды, он должен будет отправиться в другой разрушенный храм, колонны которого еще возвышались вниз по течению, чтобы какой-нибудь голос прославлял огненное божество и в том пустынном месте. И во сне спящего приснившийся проснулся.
Маг выполнил повеление. Он отвел срок (продлившийся два года) на то, чтобы научить юношу всем тайнам вселенной и открыть ему секреты культа Огня. В душе он уже привязался к юноше; при мысли о разлуке у него болело сердце. Под предлогом педагогической необходимости он растягивал часы, отведенные сну. Он также переделал правое плечо — возможно, в нем был какой-то дефект. Иногда его посещало тревожное чувство, что все это уже когда-то происходило… В общем, его дни протекали счастливо; засыпая, он думал: “Сейчас я встречусь с сыном”. Или, реже: “Сын, мною порожденный, ждет меня, и если я не приду, он перестанет существовать”.
Постепенно он приучал юношу к реальности. Однажды он приказал ему поставить флаг на далекой вершине. На другой день там пламенел флаг. Он пытался давать и другие задания, каждый раз все более сложные. Не без горечи он понял, что его сын был готов к рождению и, может быть, ждал этого с нетерпением. Этой ночью он впервые поцеловал сына и послал его в другой храм, развалины которого белели вниз по течению реки, за непроходимыми джунглями и болотами. Но прежде он заставил его забыть годы учения с тем, чтобы юноша никогда не догадался, что был призраком, чтобы он считал себя таким же человеком, как все остальные.
Победа и покой его были полны усталостью. В утренних и вечерних сумерках он простирался перед каменной фигурой, возможно, представляя, что его иллюзорный сын исполняет те же ритуалы в кольце других руин, ниже по течению. Ночами он перестал видеть сны, а если ему что-то и снилось, то сны его были обычными, как у других людей.
Звуки и формы мира казались ему словно вылинявшими; отсутствующий сын питался теперь его душой, делая ее неполной. Цель его жизни была достигнута, и он проводил дни в каком-то радостном забытьи.
По прошествии некоторого времени, которое одни рассказчики его истории исчисляют годами, а другие — пятилетиями, однажды ночью его разбудили двое гребцов. Он не смог разглядеть их лиц; они рассказали ему о поселившемся в Северном храме волшебнике, который мог ходить по огню, не обжигаясь. Внезапно маг вспомнил слова бога. Вспомнил, что из всех созданий, населяющих мир, только огонь знал о том, что его сын был призраком. Сначала эта мысль его успокоила, но вскоре стала мучать.
Он боялся, что его сын начнет размышлять над этой необычной привилегией и догадается о том, что он ничто иное как иллюзия. Не быть человеком, быть проекцией сна другого человека — какое ни с чем не сравнимое, головокружительное унижение! Каждому отцу любы дети, которых он породил, которых допустил в мир, будь то просто по ошибке или от счастья; естественно, что маг тревожился за будущее своего сына, созданного орган за органом, черта за чертой, за тысячу и одну таинственную ночь.
Конец его размышлениям пришел внезапно, хотя его и предвещали некоторые знамения. Вначале (после долгой засухи) — далекое облако над горой, легкое, как птица; затем, на юге — небо, розовое, как десны леопарда; потом — дым, покрывший ржавчиной металл ночей; наконец — паническое бегство зверей. И повторилось то, что уже было сотни лет назад.
Руины святилища бога огня снова были разрушены огнем. На заре, лишенной птиц, маг увидел, как сжимаются вокруг стен кольца пожара. На мгновение он подумал спастись в реке, но затем понял, что смерть явилась увенчать его старость и освободить его от всех забот. Он двинулся навстречу языкам
