Мы с Олей безоговорочно приняли предложение саяногорцев. Оля, кроме науки, занимается житейскими проблемами края — заместитель губернатора, у неё расписана каждая минута рабочего времени, любое изменение в этой программе требует всяческих согласований. Что ж, овчинка стоила выделки. Согласие губернатора на поездку в Саяны было получено, теперь — вперед и с песней!
И вдруг телефонный звонок от Олеся Грека: сроки праздника перенесены по независящим от «Стрежня» обстоятельствам. Значит, наша поездка, как и встреча с потомками Александра Сергеевича, уже не состоится. В одиночестве я ехать не мог.
Сожалели, что хорошая идея неожиданно рухнула. Ждали от Грека сообщений о празднике. Оказалось, и у них там было не все так, как задумывалось юбилярами. Племя младое, незнакомое не приехало из Брюсселя. Что ж, видно не судьба. Сибирь по-прежнему остается «терра инкогнита» для иностранцев, и мы не увидим семейную парочку пушкинских потомков.
Праздник состоялся без нас. Может, оно и лучше, что мы не путались под ногами. Вот если бы мог приехать сам Пушкин и он не приехал, тогда было бы другое дело. Теперь же юбилей «Стрежня» отметили по — семейному и в этом тоже была своя прелесть.
С утра горожане, как муравьи, облепили широко известную в этих местах гору Крестик. Пусть не кавказский Крестовый перевал, а всего лишь Крестик, где, кстати, вспоминали и о Кавказе. У подножия этой горы раскинулось село с довольно оригинальным названием Означенное. Кто и почему означил этот крохотный участок саянских предгорий? Кому это пришло в трезвую или пьяную голову?
Об этом живет в народе легенда. Так ли это было на самом деле или не так, трудно судить через триста лет после основания здесь первых казачьих поселений. Но, скорее всего, такое было в действительности. В этих предгорьях Саян проходила граница России с Монголией. Казакам, охранявшим её, нередко приходилось переправляться через бурный Енисей. И не на пароме, не на лодках, а так, безо всяких приспособлений. Плыл конь, а рядом, держась за конскую гриву, плыл казак. И, разумеется, бывали здесь и несчастные случаи.
Наконец казакам повезло: они нашли удобное для переправы место. Берега Енисея здесь положе, потому и легче выбираться из воды. Напротив облюбованного места на горе был поставлен знак — им был видимый издалека крест. А сама гора получила ласковое имя Крестик.
На праздновании юбилея её каменистую вершину оседлали пожилые и юные члены «Стрежня». Представляю, как нелегко было подниматься туда Олесю Греку! Но взобрался человек на Крестик и произнес положенную ему речь. Надо отдать справедливость, об литобъединении говорили мало, основным предметом выступлений был Пушкин с его многоликим творчеством. Чаще всего оттуда звучали его лирические стихи:
А внизу широко расстилались хакасские степи, на которых, по историческим меркам, совсем недавно можно было увидеть приземистые юрты кочевников с уходящими в небо голубыми дымками. Там крутыми боками обозначался Енисей, древний, как сама Земля, и молодой, как влюбленные в жизнь дети. Там, в невидимой дали, мысленно угадывались Абакан и Красноярск, города моей юности и зрелости, моей веры и моих сомнений, моих разочарований и надежд. В них никогда не бывал Пушкин, но они являлись неотъемлемой частью России, которую поэт любил и лелеял.
И в этих полудиких степях наверняка показались бы странными и чужими европейские рассудительные бюргеры с их природным снобизмом и эгоизмом. Что бы там ни говорили, но мы намного ближе по духу славному потомку арапа Петра Первого. Мы — русские, а это народ, не похожий на другие народы. Он безмерно терпеливый, доверчивый, и совершенно непредсказуемый в своих поступках. Над нами можно смеяться, но нас нельзя злить.
Вот почему я не жалею о несостоявшейся встрече с Александром и Марией. Я не контактировал с ними, но видел их, знаменитых родством с Александром Сергеевичем, видел по телевизору. Они позировали России на фоне Медного всадника, но казались мне инородными существами на яркой знакомой картинке. Ну, хотя бы отпустили себе пушкинские бакенбарды или надели давно вышедшие из моды сюртуки!
В них не было ничего от внешнего образа поэта и вообще ничего, кроме родовой принадлежности. Очевидно, при дележе пушкинского наследия мы, простые россияне, захватили себе больше, чем следовало. А может, нам больше причиталось, чем им? Как знать!
И то правда, что гении принадлежат всему миру, всем цивилизациям без исключения.
Кажется, мне стоит напомнить об этом и пушкинскому близкому другу Василию Львовичу Давыдову. Так не сходить ли к нему на Троицкое кладбище?
Прощание славянки
Сто раз повторю, что о нравственности человека нужно судить по его отношению к матери — тут не ошибешься. Если тебе дорога твоя мать, какою бы она ни была, ты достоин чести называться «хомо сапиенс», самым разумным на земле существом. Мать есть мать: она дала тебе жизнь, а это стоит немалого. Это стоит самой судьбы.
То же самое следует сказать о родине. Что бы там ни говорили, а я не принадлежу к безродным космополитам, этим неприкаянным бродягам, которым все равно где жить и где умереть. Несомненно, что любовь к родине — одна из определяющих черт русского национального характера. Я пишу русского, а подразумеваю российского, который за многие века стал присущ народам, шагающим в будущее в одной связке с русскими. Такова историческая данность и её трудно изменить. Наверное, люди станут другими, когда исчезнут всякие границы между государствами, но такое если и случится, то не скоро и не у нас.
Пусть меня упрекают в некоторой национальной закомплексованности, пусть даже ругают за это самыми непотребными словами, но когда я слышу дивную, чарующую музыку марша «Прощание славянки», на глаза наворачиваются слезы. В моем сознании возникает вся необъятная Россия в обобщенном образе женщины, прощающейся со мной навсегда. Не я прощаюсь с нею, а она доверительно шепчет мне самые проникновенные слова. В такие мгновения хочется исступленно кричать ей:
— Куда ты? Постой!
О, Господи! Да пусть меня кличут квасным патриотом, я доживу свой век и таким, как есть. Мне больше нравится кислый квас, а не залетная кока — кола.
Как я писал уже не раз, святое чувство родины особенно обостряется заграницей. Чужие страны, чужие обычаи, чужие порядки. Но почему же, оказавшись в России, ты начинаешь тосковать еще и по малой твоей родине, по вписанному в паспорт месту твоего рождения? И почему она малая, когда на деле самая большая в твоей судьбе? И самая лучшая, если даже с нею связаны тяжелые воспоминания. Голод и холод, унижения и потрясения — все постепенно уходит в черную дыру памяти, остаются только твои первые шаги, твое первое жилье и первая любовь. Об этом ты помнишь и наяву, и во сне. И не случайно, что в старости, когда одряхлеешь душою и телом, ты забываешь, что было вчера, но уверенно перелистываешь страницы детства и отрочества.
И тогда кажется родная земля истинным раем, а знакомые земляки становятся ангелами. Может быть, мне по — особому дорого мое Вострово, что я покинул его слишком рано, в неполных десять лет. Ведь спросишь теперешних востровцев, нравится ли им родное село, наверняка ответят:
— Да ничего себе. Село как село. Но у соседей лучше.
— Что же там такого, чего нет у вас?
И начнут перечислять эфемерные преимущества соседей: у одних — кирпичные дома, у других — игрушечный пивзаводик, у третьих и того серьезней — водопровод. Значит, весело мужикам живется.
