Журнал «День и Ночь» №3 2009 г.

Надежды, виды на прокорм,
Там поле битвы конкурентов
И финиш рыночных реформ.

На певицу смотрю я с укором,
Невдомёк ей, что сцена — не пляж.
Служит возраст «звезды» прокурором,
Адвокат, как всегда, — макияж.

Филолог вышла замуж за поэта,
Быть музою ему имела цель.
Неделю умудрялись петь дуэтом,
Затем, пошла словесная дуэль.

Ты письмами душу мою не трави.
Как в годы былые, теперь я
Орлом бы, помчался на крыльях любви,
Да возраст мне выщипал перья.

Сожжён взаимности мосток
И связь времён разрушена.
Была любовь, что локоток:
Близка, да не укушена.

Веду о смысле жизни разговор.
Закончу его следующей строчкой:
С рождения — всем смертный приговор
И каждому — с пожизненной отсрочкой.

Удачу не обманешь, не балуй.
Успех не совершит атаки дерзкой.
Всегда, таланта царский поцелуй,
Сродни укусу кобры королевской.

Галина Кудрявская Поймать ветер

1. Больница

Я накажу любой народ, который меня покидает.

Иезекииль

Печальные вещи случаются в жизни

От огромного мира осталось совсем небольшое пространство, в котором ему было терпимо. Под одеялом. День и ночь он лежал так, укрывшись с головой, отделив себя от всего остального, собирая в кучку, в единое целое, остатки души и жизни.

Всё, что вне, было враждебно, всё не любило его, и он не любил то, внешнее. Но и то, что помещалось под одеялом, то есть самого себя такого, каким он был теперь, тоже не любил. И прятался не за тем, чтобы себя лучше других считать, а чтобы сосредоточиться на том, в чём были ещё смысл и присутствие жизни.

Евгений Борисович послушно поднимал часть одеяла, подставляя то руку, то ягодицу для укола. Даже под капельницей он лежал, укрывшись, выставив костлявую, словно неживую руку, в синюю вену которой капали капли, растворяющие осадок жизни, делающие его почти терпимым.

Он ходил в столовую, равнодушно съедал то, что там давали. В туалете, справив нужду, оставался ещё несколько минут, затягиваясь дымом папиросы, горьким, но всё же более сладким, чем воздух больницы, в которой он находился вот уже три года.

Рядом в палате стояли ещё четыре койки, на них лежали люди, он слышал имена, но не запоминал. Все они были неинтересны друг другу, каждый существовал сам по себе, под своим внутренним одеялом, они общались только с персоналом, словно их разделяло не тесное пространство палаты, а толстые глухие стены, сквозь которые не проходят ни звуки, ни какие-либо иные колебания эфира.

Так действовали болезнь и лекарства, назначаемые ради всеобщего спокойствия. Спокойствие такое напоминало кладбищенское, только вместо благодати упокоения здесь царила отстранённость, задавленность химией. Жизнь была невыносима, и её украшали ложным ощущением утешения и покоя.

Напротив Евгения Борисовича жил Василий Фёдорович, он под одеяло не прятался. Восьмидесятитрёхлетний крепкий, бодрый, прямой старик, участник ВОВ, боролся с несправедливостью мироустройства. А так как всё в мире было неправильно, то и все силы уходили на борьбу за жизнь, а на саму жизнь уже ничего не оставалось. Василий Фёдорович тщательно следил за тем, чтобы ему всего додали: порция на тарелке всегда оказывалась меньше, чем у соседа, лекарства ему всё время не те давали. Конечно, он получал то, что положено, но бедная его память не сохраняла этого, и больной тяжело и обречённо возмущался тем, что его обделяют.

Он ходил по палате, по коридору твёрдой походкой борца, прямо держа спину, и всё время говорил,