Он втиснулся в транспорт. В груду жарких тел. Мужские то были тела, или женские, не играло никакой, совсем никакой роли, ничего не играло. То были организмы строителей завтрашнего дня, тела, в которых жили робкие, задавленные души. И эти души не знали, чьи они, мужские или женские. У них не было пола. Были, правда, да, были извращенцы, которые прижимались к чужим, в уличной жизни недоступным, никогда не доступным, ногам.
— Скажите, пожалуйста, куда идёт этот троллейбус?
— Автобус это, а не троллейбус! — рявкнул доброжелатель.
— А куда? — спросили робко.
Но никто не ответил. Если один вылезет, буде всё же полегче.
Он старался не шевелиться, всегда была опасность раздавить ребёнка, и хотя кричали: «Ребёнок!», крик мог опоздать. Когда троллейбус-автобус остановился, тела, как резиновые, сжались, и нашего путешественника выкинуло, как из рогатки. Двери автобуса, а это и правда был автобус, уже штурмовали другие, свежие люди.
Автостанция была видна издали. Буквы на крыше здания были точно такой же высоты, как само строение. «Автовокзал», — гордо возвещали они. Отсюда люди уезжали во все концы света: в Старый Пруд, деревни, хутора и отдельные землянки, не обозначенные на картах, но разбросанные по всей земле, в них проживали любители экстрима и бездомные, непочтительное — бомжи, а уважительное — бродяги, или же — бродячие музыканты. Буквы на крыше здания, казалось, вогнали его в землю, оставив единственный этаж, который тоже постепенно погружался. Подоконники почти касались земли, а из окна могла высунуться рука незнакомки и выплеснуть остатки ячменного кофе прямо на грешную землю. Дверь в здание открывалась, хотя для этого и пришлось вырыть углубление в земле. Не успел он подойти ко входу, как услышал радостную весть: «Подан автобус на Старый Пруд. Есть свободные места». Тем, кто не расслышал, повторили извещение ещё раз. Ура, как говорится. Он засуетился, заспешил к кассе. Возле окошка никого не было. Удача сама просилась в руки, на руки, как малютка, у которой устали ножки.
— Один билет до Старого Пруда.
— На Старый Пруд?
— На Старый Пруд.
— В Старый Пруд?
— В Старый.
— А в Новый не надо?
— Нет, а почему спрашиваете?
— Да в Старый нет, только в Новый.
— Так только что передали по громкоговорителю.
— Передали что в Новый, или что в Старый?
— В Старый передали, два раза.
— Тогда ждите.
Он подождал несколько минут, потом ещё минутку, и тут снова объявили:
— Подан автобус на Старый Пруд. Есть свободные места.
И ещё раз.
— Слышите? — спросил путешественник у кассира.
— Ну, конечно, слышу. Я же не глухая. Видите, какие у меня красивые ушки. И слышат они очень даже хорошо. И отличают Моцарта от Бетховена, а Бартока от Малера. А Шёнберга от Нешёнберга. Не люблю я его. Вот что. Чего вы от меня хотите? Чем могу порадовать, какую службу сослужить? Чем помочь вам? Что сделать для вас интересное, чтоб замутнённый взгляд стал ясным, как стёклышко разбитой бутылки? А-а-а-а?
— Да мне билет нужен.
— Так нет у меня билетов, нету. Ведомости нету, понимаете. Будет ведомость, будет и билет, а без неё, без ведомости, нет в жизни счастья. И куда люди едут, куда и зачем, всё, что им нужно, может даже есть здесь, тут, прямо на автостанции.
Он почему-то покраснел. И уже ждал молча. Долго ли ждал, коротко ли, быстро сказка сказывается, да долго дело делается, ждал-пождал, и дождался-таки. По громкоговорителю объявили:
— Отправляется автобус на Старый Пруд. Пассажиров просим занять места согласно купленных билетов.
И ещё раз повторил громкоговоритель то же самое, как попугай.
— Что же мне делать? — спросил почти пассажир у кассира.
— Места есть, а билетов нет, это обычная практика. Идите к автобусу и просите водителя. Он возьмёт без билета.
— Но, может, он вам принесёт ведомость?
— Может, принесёт, а может, и нет.
— Почему?
— Её могут подписать и там, — она показала пальцем наверх.
— Это далеко? — зачем-то спросил он.
— Это — начальник автовокзала! — сказала кассир голосом восхищения и трагедии, преклонения и страсти, со сталью в голосе и медью в горле.
Проситель билета застыл, как мороженое на палочке, как эскимо, и вдруг рядом с кассиром появилось знакомое лицо. Этого водителя он знал, это был тот самый водитель, знакомый, можно сказать, шофёр. Он сунул ведомость в ручку божеству, то есть кассиру.
— Подпиши, — сказал он кассиру.
— Тут у меня пассажир, — сказала кассир рабочим голосом.
Водитель взглянул на него, и, о, ура, снова ура, узнал.
— Я не возьму его, — сказал он кассиру.
— Почему? — сделала она глазки. Они были прекрасны.
Шофёр, водила, наклонился прямо к уху, к этому чудесному, неповторимому ушку и что-то шептал в него, горячо и нагло. Кассир, после того, как шёпот закончился, сочувственно посмотрела на путешественника, но никак не пассажира, и произнесла:
— Не судьба.
Водитель, с подписанной уже ведомостью — он размахивал ею, как флажком, будто чернила сушил, двинул к автобусу, к своей альфе и омеге, к своему кредо, к своей крепости, чтобы закрыть ворота, поднять мосты и прощай, прощай, окружающее пространство, прощай чужое, незнакомое, у нас есть своё, а то, что снаружи, и даром не надо, уже почти поднялся на ступеньку, как услышал жалкое:
— Дяденька?!
Или, может, ему показалось, что позвали так, но его отвлекли, ему помешали, одной ногой он был уже в пути.
— Не возьму, — отрезал или отрубил водитель.
— Но почему?
— Ты жалел стариков, вот почему.
— А что, нельзя?
— Нет. Запрещено. Категорически. Ты жалел и сочувствовал. Ты продашь меня за медный грош.
— Так вы не возьмёте меня?
— Только через мой труп, — сказал он. Вес трупа был центнера полтора.
— Что ж, поеду следующим автобусом.
— Это исключено, — сказал водитель, — тебя никто не возьмёт.
— Меня узнает любой водитель?
— Каждый шоферюга. Я — мастер портретного жанра.
— Так что ж мне делать?
— Идти пешком.
— Сто пятьдесят вёрст.
— Сам виноват. Характер надо воспитывать. Надо заставлять себя. — Он, водитель, похлопал
