Анна Сафонова
Шумашедший
Земля стонала… Протяжно, долго. Без надежды — безнадёжный стон. Глухо, угрюмо. Без веры — неверный стон. Земля стонала, обожжённая, обветренная. Отпусти!
Мальчик-послушник прижался ухом к земле, гладит её ласково: «Потерпи. Потерпи. Тебе заповедано». Отнимая на секунду голову, во весь рост выпрямлялся, осенял себя размашисто крестом и снова падал. И слушал. И плакал. И жалел — потерпи!
Егором его звали. И в околотке, и в дальних сёлах. Сам по себе вырос. Один, безродный, из избы в избу, из рук в руки перекатывался, как прошлогодняя репа. Пока в монастырь не спихнули. Там братия попинала да приголубила. На честное послушание оставила.
Сызмальства работал непомерно — воды принеси, печи вычисти, дров напаси, хлеб сготовь. Всё делал справно. И молчал. Думали, больной, тёмный. А он крепкий, неразговорчивый. Так-то оно и к лучшему.
Вышел Егор за ворота юношей. Оглянулся на дом свой приёмный, в пояс ему поклонился. Поглядел по сторонам — куда ни пойдёшь, всё одно, где век свой размыкивать. Сперва по сёлам ходил, подаяния просил. Потом на работы подбирать его стали. Долго нигде не задерживался — платить не с чего, так за хлеб спасибо скажет и дальше пойдёт, молчун монастырский. Глаза синие огнём жгли. Редко теплом пригревали.
Одно время потеряли Егора. Отцы нашёптывали, будто помешанным сделался да сгинул где. Потому — кидался на прохожих, прыгал вокруг, руками, как крыльями, бил и улюлюкал. Могли и до смерти забить… Бабы-то его скоро в юродивые прописали. Несли по привычке хлеба кусок, рубаху мужнюю, ветхую — на, помолись во здравие. Дети по злобе своей малолетней гонялись за ним, камнями да глиной забрасывая, и неслось по округе — «Шумашедший! Шумашедший!» Дети же…
А он не сгинул. До самого Сергия-батюшки доплёлся. Там встал на четвереньки и ну вокруг лавры ползать. Штаны уж давно протёр, ладони в кровь изодрал, головой мотает, слезами заливается, а ползёт. Неровен час, под машину угодит. Что за думки его мучили, ни одна душа на земле того не знала. «Шумашедший» — одно слово.
День прошёл, второй. Егор в овраг уполз, там схоронился, передохнул. После сухарей в ладонь накрошил, водой колодезной запил и вон из города вышел. Потом уж его снова подле монастыря увидали. На постой не напрашивался. Странноприимная паломниками забита, негде голову приклонить.
Настоятель сменился, братия и виду не подала, что Егор-то свой. Вот здесь выросший.
Случилось мимо того монастыря в село человеку ехать. Видит, парняга чернявый стоит, голосует:
— Подвези, дядь. Ноги сбил, идти не могу. Здесь близко.
Стоит, улыбается. Лицо пыльное, в волосах колтуны. Во рту зуба не хватает. Оглядел его пристально. Махнул рукой — садись. Только дверь открыл, откуда ни возьмись, налетело ещё с десяток таких вот космарей, из машины выволокли, избили до полусмерти, деньги отняли, самого в поле бросили. «Сволочи! — хрипел вослед, распластавшись на брюхе. — Цыганы проклятые!» Траву в кулаках стянул, замычал, как теля беспомощное, и уткнулся головой в землю.
— Больно тебе, дяденька? — Егор его за плечо тронул. Неподалёку в леске состроил себе шалашик и жил в нём. — Вижу, что больно. Слава Богу, живым оставили.
— Ты ещё кто такой? — простонал человек.
— По имени Егор, по прозвищу — Шумашедший. Человек от удивленья зашевелился, на локтях приподнялся и в глаза Егору уставился:
— Дурной ты совсем, как погляжу, — крякнул, повернувшись, и кое-как на спине приладился. — Чё смотришь? Дурной и есть.
— Ты меня дурным не зови. Не меня в поле выкинули. Своего-то, поди, не упомнишь.
— Чего?
— Да имени-то.
— Да не морочь ты мне голову, доходяга. Трещит, зараза, да ум вконец не вышибли. Макаром звать, — корчась от боли, почти присел уже и глазом целым на Егора позыркивает.
— Хоть Макаром, хоть Иваном, хоть женой Распоповой — нет у тебя имени, — упрямился Егор.
— Ты что, чёрт белобрысый, совсем из ума выжил? Сказано тебе — Макаром кличут, так и есть! — перекатившись с больного бока на здоровый, кряхтел человек.
— Ладно. Почто, Макар, тебя люди побили? — Егор вырвал незаметно из земли корень, смочил в лужице и стал в руках мять.
— Цыганов людьми звать?! Да скоты они! Лопоухий один подскочил — дядь, довези — а как в машину прыгнул, так ещё орава налетела. Глянь, чё делается-то! Ни одной кости, поди, в живых нет.
— Значит, не от сердца помог, — поглядывая на Макара, трудился над травкой Егор.
— Пугало огородное, много ты понимаешь? Не от сердца… — скривился, обидевшись, человек. — И откуда ты взялся на мою голову?
— Двинься давай, — поманил Егор. — Можешь двинуться-то?
Макар мотнул головой, и Егор сам притянул его к лужице, где лежал размятый корень травяной. Взял его, в глине повозил и стал раны Макаровы замазывать да приговаривать:
— Нет у меня ни родины, нет у меня и матери. Та, что родила меня, в лесу на суку повесилась. Та, что выкормила, позабылася. Нет у меня ни дома, нет и отца. Дом завистники спалили, отца проходимцы убили… — отёр с лица Макарова кровь запёкшуюся, рубаху разодрав, глаз заплывший перевязал.
— Ты чего? Делаешь-то чего, спрашиваю? — изумился Макар. Морщился от боли, но терпел. Егор ползал вокруг, губами шелестя непрестанно, а потом сорвал с себя крест деревянный и протянул, улыбаясь.
— Носи на здоровье. Братом мне будешь.
— Зачем это?
— Чтобы цыганы зазря не били и добро твоё не украдали. Хороший ты человек, Макар. Божий человек. Да только запамятовал. А помнить надобно.
— Ты, братец, меня не путай. У нас с тобой дорожки разные. Ты до Бога, я сам по себе. Ты меня не агитируй, слышь? Не то в лоб дам!
— Не злись. Не бойся. Слушай, — Егор опрокинул Макара навзничь, ухом к самой земле приставил. — Слышишь? Живая.
Тут он и сам рядом примостился. Замерли оба. Макар глаз пучит, так напрягся, что даже рот растворил:
— Точно, слышу! Слышу, чтоб те пусто было! Гудит чего-то. Как в бочку гудит!
— Это мать моя стонет. Боженька ей помереть не даёт.
— Тьфу ты, турок. Ну чего ты заладил? Боженька твой на мне места живого не оставил. Тебя дураком сделал. А он всё — Боженька! Боженька! Поди, тоже из здешних, из попиков? — кивнул в сторону монастыря Макар.
— Не ори. Из здешних, правда.
— Во, то-то, гляжу, елей льёт без остановки. Так и есть — юродивый! — обрадовался Макар, в Егора пальцем тыча. Тому тоже весело стало. Хохочут оба, закатываются. По плечам друг друга хлопают. Так хлопали, что Макара опять к земле привалило.
— Слушай, Макар, Слушай, непутёвая голова! Ухо твоё глухо, глаз ослеп. Сердцем слушай, Макар.
