тридцати жениться и не собираюсь. Мать плачет, заканала совсем. Конечно, ей была бы спокуха, если б я с утра и на весь день утекал на работу лепить бабки. Так я теперь — всё, не работник. А здорово: все утром. на это. на работу бегут, а я у себя в румке у окошка сижу, на дорогу гляжу.
— Я тоже не пойду вкалывать, неохота рано вставать, хотя бабосы и мне б не помешали. От предков никакой баксовки нет. А Наташка жмёт: давай иди, молоти. Я бы пошёл, но не на весь же день! Тоже неохота мне. Говорит, тунеядец. Предки гонят на работу, ругаются: мне-то двадцать шесть через три дня стукнет.
— С тебя причитается. Я в двадцать шесть, может, уже помру. Пойдём похарчиимся, успеем до обхода, а то это. столовку закроют.
Обход был, как всегда, с десяти и до часу. Ирина Михайловна начала его со второй палаты: там тяжёлый случай.
Она приветливо улыбнулась больным, отметив, что настроение у них плохое. Всё ясно: Паклин не пришёл в сознание. Подставила стул к кровати больного, присела. Положила на его лоб руку и, почувствовав жар, призадумалась.
Волна жара разлилась ото лба по всему лицу, к шее, и Тюхе стало нестерпимо жарко. Он дёрнулся откинуть одеяло.
«Кажется, пошевелился, — заметила Ирина Михайловна, — надо ещё одну капельницу поставить, или уж сразу — в реанимацию. Да. Не нравится он мне».
Горячая волна ушла, и опять Тюхе стало холодно, застучали зубы, в глазах заплясали красные мошки, потом зарябило чёрно-белое.
Пришли санитары — два хмурых студента, халаты нараспашку, переложили его на каталку и увезли в реанимацию.
— Ну, блин, слабака нам подселили! — усмехнулся Толик. — Со мной столько не возились. Ну, я согласен, дозяк большой, так чего полез на него? Слабак. У меня таких доходяг — полшколы. Мелюзга! Им дай дозу, а они — коньки откидывают. Сами же мульку выпрашивают, а потом.
— Мазер наошкала по мобиле, что… это… витаминов принесёт вечером. Пускай несёт, я люблю витамины. Говорит, чтоб лекарства пил… Ага, сейчас! Их выпьешь, а потом тебя… ну… выворачивать начнёт, да, Горб? Не буду пить. Обожду, как хуже станет, так и выпью. Сегодня аж две капельницы назначили, сейчас придут ставить, а у меня, видал, дорога какая, — он закатал рукав футболки и показал руку, всю в венозных узлах. — Такой отсос… Мне, Толька, охота с парашютом прыгнуть. Захотелось вот.
— Прыгни! Парочку «колёс» глотни, как этот, которого — в реанимацию, и кайфуй себе, крути винтом руки. Не-ее, я погожу. Вот подлечусь, схиляю к бабке в деревню, отдохну в кормушке за печкой. Там такая пыгрловка, даже клуба нет. Потом уж конкретно на «химку», в отрыгв. Капают, капают мне эти лекарства, да только совсем хреново, не уснуть.
— Тюха! Витюха! — закричали дружно под окном.
— Это новенького корешки кричат, — сообразил Валерка, подходя к окошку. — Идите туда! Его в реанимацию отвезли! Ага, туда идите, вход… это… Как его?. За углом! Поняли, наконец-то. Ишь, народу поприходило! Тюхой зовут. Наверно, кликуха.
— Он — Витька, бабка его так называла. Витюха, блин. И чего он такой дохлый?.. Мои паханы тоже за меня переживают: чуть глаза закатятся в кайфе, так «скорую» вызванивают, передоза боятся. Тебя почему Горбом прозвали? Вроде ты не горбатый. Или самую малость.
— Это меня по фамилии: Горбатов я. Вот и зовут Горбом. Я не обижаюсь, уж лучше так, не обидно. Вот у нас Кольку Игнатова… этим… Лопухом прозвали, это хуже, да?
— Ага, Горбом лучше, не обидно.
— Маш, ты чего это не ушла домой? Ты ж с ночи!
— Уйдёшь тут… Маринка загуляла, не пришла на смену, вот Эльвира меня и не отпустила. Да ладно, отосплюсь ещё! После обеда в четвёртой палате посплю, там койка пустая, часика два. А ночью я уж сама покручусь, ладненько?
Нина Григорьевна кивнула.
— Ниночка Григорьевна, сбегаю я в реанимацию: мне ж бабка этого новенького — Паклина — шоколадку сунула.
— Подумаешь, что ж теперь её всю жизнь отрабатывать?
— Ирина Михайловна сказала: он совсем плохой… Так я сбегаю, а?
— Беги… — проговорила Нина Григорьевна и пошла на пост, шурша накрахмаленным халатиком.
— Кирилл Дмитриевич, может, ему чего надо?
— Ты, Маша, про новенького… э-э… Паклина? Мы ему — и то, мы ему — и это… Никакого улучшения, как говорится: состояние стабильно не-у-дов-лет-во-ри-тель-ное. Ишь, опять его в пот бросило…
Мокроманы — так их называет ваша Антонина Сергеевна? Давай поменяем ему рубашку, раз ты тут, а то ещё простынет, воспаление схватит. Завтрак ему принесли, кашу манную. Сегодня он не едок — без сознания, «доколёсился» малый. Знаешь, я вот думаю: он ведь ещё подрос бы. Представляешь, сантиметров на пять, да мускулатуру б поднакачал. Ещё б девчонки за ним табуном бегали. Ты чего ревёшь?
— Жалко мне…
— Кому ж не жалко?..
— Бабка его шоколадку сунула утром, просила за него.
— Просила… Да у него порок сердца, не выдержит он ломки. Я самого Измайленко приглашал, профессора, он тут по вторникам консультирует. С постели поднял человека. Понимаешь?! Порок у него, родные и не знали, а то бы сказали перед тем, как сюда. Только что с его матерью разговаривал, дозвонилась в кабинет. И она не знала… Боюсь, его сердце не выдержит.
Тюхино сердце не хотело стучать ровно. Оно то рвалось из груди, то замирало и этим пугало его. Ему хотелось положить руку на грудь, успокоить и помочь ему стучать ровнее: тук-тут, тук-тук. Сердце под рукой забилось бы по-прежнему безостановочно, и Тюхина жизнь стала бы снова беззаботной и радостной, как тогда, в раннем детстве.
Долгое детство… Как же было хорошо сидеть на отцовских плечах! Красные флаги, выкрики шагающих демонстрантов, мать и отец рядом. Их сильные руки крепко держат Витенькины ручки, они молодо смеются, и ему тоже весело…
…Вот над ним склонилась мать. Она что-то говорит, её губы шевелятся и расплываются в улыбке. Он наконец понял — она спросила: «Сынок, ты не устал?» «Устал!» — хотел пожаловаться он, но только пошевелил губами.
Или ещё вот. Переезд, шлагбаум. Они, босоногие мальчишки, подбородками упёрлись в полосатое бревно и смотрят, не отрываясь, на пробегающие вагоны красной «России». И так вдруг ему захотелось туда, в красный вагон, и прямо стрелой нестись в сказочную Москву! С мамой, папой, бабушкой… Колёса стучали — тук-тук — и сердце им подстукивало — тук, тук. Но вдруг оно — на вздохе — слабо стукнуло в последний раз и остановилось.
— Паклин! — настойчиво позвала Маша. — Ну, Па-клин! Не умирай, миленький! Тебе нельзя умирать, понимаешь? Вот, водичкой губы смочу… А хочешь, умою тебя? Хочешь?
Она метнулась намочить полотенце, но что-то её остановило. Рука потёрла лоб, словно помогая преодолеть забывчивость. Вспомнила: цвет его лица изменился. К худшему!
— Кирилл Дмитриевич! — позвала она визгливо. — Быстрее!
— Так… — доктор склонился над больным. — Как говаривали в старину: отмучился. За эту неделю— второй случай. И главное: всё в моё дежурство. Не плачь, Машенька, ему уже не поможешь. Ему никто уже. А ведь мог бы ещё подрасти.
Семён Каминский
Ангелы по пять
