Журнал «День и ночь» 2009 № 5-6

3. Состязание с церберами

Ну, и ещё одно любопытное наблюдение, которое дают «рассыпанные» по всей гоголевской поэме собаки, символизирующие собой мифологических псов-церберов, охраняющих души мёртвых в подземном царстве. Оказывается, что наличие собак в сюжете напрямую связано с тем, как протекает у Чичикова та или иная сделка по купле умерших крестьян. Вот, скажем, у Манилова собак нет вовсе (т. е. — души не охраняются), и Чичиков получает желаемый товар задаром, не платя за него ни копейки. А вот у помещицы Коробочки его встречает уже самый настоящий собачий оркестр:

«Псы заливались всеми возможными голосами: один, забросивши вверх голову, выводил так протяжно и с таким старанием, как будто за это получал, Бог знает, какое жалованье; другой отхватывал наскоро, как пономарь; промеж них звенел, как почтовый звонок, неугомонный дискант, вероятно, молодого щенка, и всё это наконец повершал бас, может быть, старик, наделённый дюжею собачьей натурой, потому что хрипел, как хрипит певческий контрабас, когда концерт в полномразливе: тенора поднимаются на цыпочки от сильного желания вывести высокую ноту, и всё, что ни есть, порывается кверху, закидывая голову, а он один, засунувши небритый подбородок в галстух, присев и опустившись почти до земли, пропускает оттуда свою ноту, от которой трясутся и дребезжат стекла…» —

и, по причине наличия такого большого количества «стражей Аида», сговор Павла Ивановича с «матушкой» продвигается мучительно и туго, так что у него едва хватает нервов завершить сделку.

Встретившийся в дорожном трактире Ноздрёв уже с первых минут знакомства тычет Чичикову в руки блохастого щенка, а затем, едва успев прибыть в своё имение, тащит Павла Ивановича прямо на псарню, где они увидели целое множество «всяких собак, и густо-псовых, и чисто-псовых, всех возможных цветов и мастей: муругих, чёрных с подпалинами, полво-пегих, муруго-пегих, красно-пегих, черноухих, сероухих… Тут были все клички, все повелительные наклонения: стреляй, обругай, порхай, пожар, скосырь, черкай, допекай, припекай, северга, касатка, награда, попечительница… Штук десять из них положили свои лапы Ноздреву на плечи. Обругай оказал такую же дружбу Чичикову и, поднявшись на задние ноги, лизнул его языком в самые губы, так что Чичиков тут же выплюнул…»

В ответ на просьбу Чичикова продать ему мёртвых душ Ноздрёв предлагает тому купить у него за это собак, а мёртвых душ, мол, он отдаст ему за это просто так, впридачу. Но (и без того уже оскорбивший церберов своей брезгливостью к их поцелуям) Чичиков категорически отказывается от собак, и сделка едва не оканчивается для него плачевно.

Собакевич — сам носит собачью фамилию, и мёртвые души достаются здесь Чичикову отнюдь не за просто так.

У Плюшкина собак нет, но Собакевич говорит направляющемуся к нему Чичикову: «Я вам даже не советую дороги знать к этой собаке!» — и Чичикову, хоть и не так дорого, как у самого Собакевича, но всё-таки приходится заплатить Плюшкину за приобретаемых у него мёртвых крестьян. Ничего не поделаешь — церберы стерегут своё подземное царство строго, и просто так от них не уведёшь ни души.

Владимир Илляшевич Из жизни отдыхающих прибалтов

Поначалу Вальтер совсем без восторга отнёсся к идее Лэело провести отпуск на черноморском побережье Крыма. Полуостров недавно стал частью Украины, а для Вальтера всё равно оставался неким кусочком огромного пространства под названием Россия. А Россия особой популярностью в официальной Эстонии совсем не пользуется. До сих пор. Хоть и прошло с перестроечных страстей десяток лет. Да и весь двадцатый век был непрост со всех точек зрения. Отца Вальтера в военном 44-м мобилизовали немцы. Попал в войска СС потому как в вермахт инородцев не направляли, а определяли в национальные «эсэсовские» части. Провоевал-то он всего ничего, а пришли советские солдаты — и пришлось ему, несмотря на свои 18 лет, пару лет оттрубить на советском же лесоповале. Зато нынче засчитали отца в ряд «репрессированных русскими оккупантами борцов за свободу Эстонии». Тесть же, напротив, воевал в красноармейском эстонском стрелковом корпусе и всех ветеранских льгот, как и официальных чествований по праздникам, был лишён в полном соответствии с законами и духом нового независимого времени.

Бурлило-то больше в прессе, чем на улицах, но в воздухе витали перемены немалые, и это не могло не сказаться на каждом эстонце, кому близки судьбы Отечества и личная. Оттого и остаются по сей день Вальтер и Лэело всякий раз каждый на стороне своего отца, хоть обоих стариков пару лет назад костлявая с косой прибрала. Иной раз Вальтер заканчивал кухонные споры об исторической справедливости в гневе. Особенно, когда светло-русая жена пыталась уязвить его: мол, я-то родом с острова Сааремаа, где почти все исконные эстонцы — православные, а православие первым охристианило всех наших предков. Мол, ты же, глянь на себя, чистокровный эстонец вильяндиский: у самого шевелюра да борода чёрные как сажа, видать, какой-нибудь башкир салават-юлаевских[54] времён или заезжий цыган изрядную толику крови неевропейской добавил.

Вальтер сердился, горячился, выходил из себя и в отместку кричал Лэело: «А ты собирай манатки и вали в свою любимую Россию, коли она тебе так нравится!». Жена принимала нарочито гордый вид и удалялась в гостиную, придерживаясь любимого правила большинства представителей прекрасного пола, что «последнее слово — всё равно за мной», и при этом с ехидством бросала завершающую реплику вспыльчивому мужу: — Я-то поеду, но с собой возьму самое дорогое, что у меня есть. Это — тебя, милый.

Как бы то ни было, но после долгих прений семейный совет в два голоса решил провести отпуск на крымских пляжах. Выехать впервые за десять последних лет «на восток». В конце-концов маленькому сыну Андресу тоже будет небесполезно увидеть «как живёт нынче Россия», рассудил Вальтер. Тем более что в путешествие собрались под завершение черноморского бархатного сезона, когда и жара спадает, и перестают сновать толпы отдыхающих столь, утомительные для степенных прибалтов.

Откуда же было знать, что именно здесь, в Феодосии, в местной картинной галерее, собрана столь огромная коллекция работ армяно-русского художника Гайвазяна-Айвазовского? Того самого, чьё великолепное полотно работы 1844 года «Вид на Ревель с рейда» привелось им как-то, во времена присные, видеть в петербургском Музее флота. Вальтер, Лэело и мальчик бродили по тихим, безлюдным залам в некой созерцательной завороженности, будто птица Гамаюн усыпила их страсти земные, убаюкала в свободном парении души, увела в неведомую прекрасную страну тиховейной музыки и мудрости, и они, счастливо улыбаясь никому, а лишь естеству простых и благих ощущений, насыщались гармонией красок и чувств. Дикой необузданности штормы на полотнах сменялись величаво-спокойными пейзажами морского штиля и лунными видами уснувшего на ночь моря. Суета осталась где-то далеко, будто брошенная за ненадобностью безделушка. Правы древние, когда говорят, что покой и тишина — величайшая гармония.

Мужчина то и дело бессознательно нащупывал серебряный крестик на груди. Его подарила мать на совершеннолетие, и на обратной стороне было выбито: «Спаси и сохрани». Вальтер с ним никогда не расставался. Даже в парилку банную, полную кипяточной влаги, он шёл, не замечая обжигающий пыл от крестика, нагретого парным жаром. Островитянке Лэело солёные просторы без горизонта были знакомы с пелёнок и составляли ту часть представления о мироздании, без которой само сущее было просто