— Ну, что ж, начнем, — я попытался придать своему голосу как можно более бодрое звучание и не дышать в их сторону. — Что это вы сегодня такие грустные?
— Это все мистер Грэйдон, — ответила за всех Сара и вызывающе посмотрела на меня. — Оказывается, он рассказал папе о нашем клубе.
Так вон оно что! Значит, я оказался прав. Джон проболтался — я это знал, — но теперь мне придется основательно попотеть, чтобы хоть как-то расшевелить их.
— Не печальтесь, — сказал я им. — У меня припасено для вас кое-что поинтереснее. Думаю…
Внезапно я осекся, заметив на полу пятно крови.
— Что это такое? — строгим тоном спросил я. — Вы что, решили побаловаться ножом?
Четверка голов, словно в медленном танце, качнулась из стороны в сторону, затем разом, словно по команде, посмотрела на меня.
Глаза их сверкали, подобно пламени голубых газовых рожков на молочно-белом фоне улиц, губы были плотно сжаты, на скулах гуляли желваки.
Мне показалось, будто голова моя тоже качнулась от ужасающего предчувствия, которое, как паук, стремительно метнулось вдоль позвоночника. И тут я заметил на плинтусе, у дальней стены, следы той же незасохшей красной жидкости.
— Мистер Грэйдон предал наш клуб, — с той же спокойной, терпеливой твердостью в голосе проговорила Сара. — Он оказался предателем, он был изменником.
Был? Я отпрянул назад. Она сказала 'был'? У меня отвалилась челюсть, на лбу выступила испарина. Я приподнял дрожащую руку.
— Что вы натворили? — почему-то шепотом спросил я. — Что, черт побери, вы отмочили? — Сейчас я уже не особенно следил за своими выражениями.
Теперь все четверо так же разом заулыбались.
— Но вы же сами знаете, как поступали с предателями и изменниками. В древние времена. Так ведь? — спросил Филипп.
Я молча уставился на него, потом безмолвно перевел взгляд на остальных детей. В руке Майкла был зажат большой нож.
— Боже… — только и смог выдавить я из себя. Теперь передо мной сидели уже не четыре невинных существа. Нет, сейчас я уже не просто чувствовал — я воочию видел неестественный блеск их совсем взрослых глаз, из которых буквально вырывался дьявольский, пронзительный огонь, озарявший их лица. Я дернулся в сторону, резко повернулся и схватился за дверную ручку.
— Он был предателем! — раздался за моей спиной разноголосый приговор, который тут же зазвучал диким воплем: — Предателем!!!
Спотыкаясь и едва не падая, я сбежал по лестницы. О, Боже, Боже…
— Лорд Брэндон! — мой хриплый крик заметался по пустым комнатам. — Лорд Брэндон! Лорд Брэндон! — Я кинулся к входной двери, рванул ее на себя, распахнул настежь и тут же окунулся в промозглый, сырой туман. Почти полдень, а темно, как в зимние сумерки, подумал я совсем не к месту.
Дверь пружиняще и плавно подперла сзади мою спину, я чувствовал, что грудь еле сдерживает безумные удары сердца. Внезапно позади себя я услышал нестройный топот детских ног. Они спешили следом за мной по лестнице.
Почти ничего не соображая, я уже собрался было молить Господа о пощаде, кричать во всеуслышание: 'Я не изменник! Я не предавал вас!' — но безудержная паника, словно ребром ладони, резанула меня по горлу, я судорожно сглотнул, шагнул вперед, споткнулся обо что-то и со все своей природной неуклюжестью грохнулся на мокрый толченый кирпич аллеи. Мне почему-то вспомнились слова улыбающегося Филиппа:
— А вы знаете, что после этого делали с головой?
Я с трудом встал на ноги и бросился в бездонную белизну тумана.
— А вы знаете, что после этого делали с головой?
Все то время, что я бежал, эта фраза продолжала сверкать в моем мозгу. Темный туман липкими лапами хватал за тело, крючковатыми ведьмиными пальцами цеплялся за кожу, ледяными буравчиками вкручивался в ноздри. Под подошвами ботинок похрустывал гравий.
Да, я знал, что они после этого делали с головой. Они брали голову изменника и насаживали ее на пику ограды, которая потому так и называлась — Ограда предателей. Но ведь в этом доме тоже есть ограда!
Я бежал в сырую молочную мглу и молил Бога, чтобы этого не случилось. Ради всего святого, ну, пожалуйста!..
Никогда еще я не бежал так быстро, как сейчас, несясь по дороге, пока не заметил невдалеке перед собой смутно маячившие очертания ограды имения. Глядя прямо перед собой, на решаясь хотя бы на дюйм поднять голову, я побрел вдоль нее, машинально перебирая руками по толстым прутьям. Они были холодными, мокрыми, а в одном месте почему-то липкими.
Липкими!
Клейкими, противно цепляющимися друг за друга стали и мои пальцы. Ведь не могли же они стать такими от одного лишь тумана.
Мне пришлось закрыть глаза, потому что я не находил в себе сил посмотреть на то, какого цвета стали мои ладони, покрывшиеся осклизлой влагой. Особенно я боялся поднять взгляд наверх, туда, к острым концам пик… Боялся увидеть голову предателя с обвисшими усами и выпученными глазами.
А сзади по садовой дорожке ко мне быстро приближался легкий топот детских ног.
Айдрис Сибрайт
Ребенок, который слышал
Только после тяжелого сердечного приступа, который с ним случился впервые, Эдвин Хопплер заметил ребенка. Исходя из опыта общения со стрекочущим потомством своей замужней сестры, он сделал для себя вывод, что детей не любит. Но доктор, обтекаемо намекнув на то, что он чудом остался жив, прописал ему не меньше месяца постельного режима. Кто-то должен был приносить ему еду из столовой пансиона. Обычно такими делами занимался Тимми.
Бабушка вырядила Тимми в блузу и коротенькие бриджи, скроенные из ее старых халатов, и этот костюм, дополненный длинными черными челками из хлопка и самодельной стрижкой, придавал ему странное сходство с воспитанниками детских садов тридцатилетней давности. Успешно преодолев опасности, связанные с открыванием двери и размещением подноса, он задержался и, смущенно улыбаясь, ждал, когда Хопплер примется за еду. Хопплер всегда заговаривал с ним, но Тимми не отвечал. Однажды Хопплер заметил это миссис Дин, прибиравшейся в его комнате.
— А разве вы не знаете? — сказала она, положив тряпку и повернувшись к нему. — Я думала, что говорила вам. Бедный мальчик заболел скарлатиной, когда ему было пять лет, сразу после смерти матери. Он глухой. Он ровным счетом ничего не слышит.
Он ходит в школу для глухонемых, но по губам читать еще не научился. Учитель говорит, что их трудно научить, если они вообще не слышат. Ясное дело, что и говорить он не может.
— Это ужасно, — нехотя сказал Хопплер. Как всякому больному, ему не хотелось слушать о чужих бедах. — А вы уверены, что он совершенно глух? Мне кажется, я замечал, как он к чему-то прислушивается.
Миссис Дин покачала головой: — Вы про то, как он наклоняет голову вбок, будто слышит такое, чего вам не слышно? Это ничего не значит. Я справлялась об этом у доктора из клиники, и он сказал, что Тимми не может ничего слышать. Прямо мурашки по телу бегут, когда на него смотришь, правда? Меня все время пробирало, пока я не привыкла. Но уши у него все равно что глиной залеплены. Глухой он, бедняжка.
Когда в очередной раз Тимми принес еду, Хопплер подозвал его к кровати и сделал для него бумажный кораблик. Тимми робко улыбался и не решался взять. Наконец он чуть ли не вырвал игрушку из рук Хоплера и выбежал с ней из комнаты. После этого случая, принося еду, он задерживался дольше, и
