Крукс от души рассмеялся и похлопал Саттона по спине.
– Великолепная головоломка, достойная самого Фомы Аквинского!
Уолт смахнул со штанов крошки своей трапезы. Они упали на стебли травы, совсем, подумалось Эмили, чужие здесь, вроде булыжников в гостиной. Где хлопотливый Народец, который на Земле бережно унес бы их?
Дюжий поэт попытался смягчить сознание бессилия, почти зримо ими овладевшее.
– Вперед, мои загорелые дети! Постройтесь, мы не можем медлить тут! Марш-марш вперед, дорогие мои! Мы должны выдержать натиск опасностей, мы юная мускулистая раса. Все остальные полагаются на нас. Мы пионеры!
– Точнее сказать, «пленные», – возразил Крукс. Но и он с легкой улыбкой встал в строй.
Однако эта иллюзия надежды продержалась недолго. Вскоре они уже еле-еле передвигали ноющие ноги. Даже Уолт в конце концов перестал взывать к ним и разделил общее унылое молчание.
Для Эмили наиболее тягостный физический аспект этого дня пути проявился в натертости пониже спины, о чем невозможно было упомянуть вслух. Спина Нормы – пуховая подушка на вид – превратилась в пыточное сиденье тверже камня. Эмили было предпочла пойти пешком, но вскоре почувствовала, что устает и начинает отставать от остальных. Ее затворническое существование не подготовило ее к подобному походу, и вопреки протестам своих ноющих ягодиц она была вынуждена вновь взобраться на страусиху.
Затем Крукс поднял ладонь, оповещая о новом привале. Он вынул карманные часы и сказал:
– По амхерстовскому времени теперь восемь часов вечера. Я предлагаю устроиться тут… гм-гм… «на ночь», с тем, чтобы вновь отправиться в путь «на заре». Согласны? Прекрасно. Мужчины, ставим палатки.
Страусихи, временно освобожденные от вьюков, были стреножены и начали пастись. Из вьюков извлекли три палатки и расстелили на траве.
– Остин, Дэвис и я, – сказал Крукс, – разделим одну палатку. Уолт и Ген займут другую. А у дам будет их собственный приют. Теперь давайте поставим их. Хотя небо как будто не угрожает дождем, эта трава должна же когда-нибудь и как-нибудь орошаться.
Ничто не могло быть более трагичным для Эмили, чем перспектива провести ночь бок о бок с противной и – как она обнаружила после долгого соседства с ней – заметно чесночной мадам Селяви. Однако альтернативы, казалось, не было – во всяком случае, она слишком устала, чтобы искать другой выход.
Эмили следила, как мужчины вбивают колышки в дерн и натягивают веревки. Несколько мшгут спустя внезапный ветерок – первый, который она ощутила в Обители Лета, – заставил се обернуться.
То, что она увидела, оставило ее Легкие Неподвижными, а их Хитроумные Клетки не способными даже на Пантомиму Дыхания.
Менее чем в шести шагах от бивака овал травы пришел в движение.
Словно почва забурлила под действием ста тысяч извивающихся земляных червей. Земля лопалась и бугрилась.
И сама трава поддалась этому феномену. Каждый стебель, казалось, обладал собственной волей, приплясывал и переплетался с соседними, будто щупальца каракатицы.
Эмили, чудилось ей, в ужасе следила за происходящим целую вечность, хотя, вероятно, прошло лишь несколько секунд. Наконец, обретя голос, она еле слышно позвала:
– Кто-нибудь… помогите!
Во мгновение ока ее окружили остальные члены экспедиции. Эмили немо указала, и они ахнули в один голос.
Потому что теперь трава слипалась! Обретала форму и плотность, отдельные стебли утрачивали индивидуальность, вырастали и сплетались в бесшовную ткань.
И эта ткань, зеленая, как сукно бильярдного стола, облекала невидимый каркас скелета и вскоре обрела глянец зеленой плоти – и форму абсолютно нагого ребенка мужского пола!
Трансформация травы завершилась, дитя лежало на спине и дышало, его глазки были закрыты. Младенец растительности.
Никто не издал ни возгласа, не выразил изумления, пока не заговорил Уолт:
– Трава прерии разделяется, выдыхая свой особый запах. Я требую от нее духовного соответствия. Я требую, чтобы стебли вздымались в словах, в делах, в бытии и собственной походкой шли…
Когда Уолт постепенно умолк, зеленый ребенок открыл глаза и посмотрел вверх в небо с тихим удивлением. Уолт шагнул к мальчику. Эмили ухватила его за рукав.
– Нет, Уолт, не надо! Мы не знаем, что это за существо.
Тоном мягкого упрека Уолт ответил:
– Если я хочу заговорить с кем-то, кто передо мной, кто скажет мне «нет»?
Эмили неохотно выпустила его рукав, и Уолт тремя твердыми шагами покрыл расстояние, отделявшее его от мальчика.
Присев на корточки рядом с ним, Уолт сказал:
– Сынок, ты способен слышать и понимать меня? Голос ребенка был сладким, как запах клевера: – Да.
– Где ты? Что случилось с тобой?
Ребенок заморгал. Зеленые ресницы опускались и поднимались над зелеными глазами.
– Я… я был стар. Болен. Умирал. Я… я умер. Дыхание Эмили заострилось подобно колу. Так, значит, правда: они в Обители Лета, прихожей Рая… Былой религиозный трепет объял ее.
– В каком году ты умер? – спросил Уолт.
– Году? А, ты говоришь о времени. Год был тысяча девятьсот… тысяча девятьсот девяностый или вроде… Не помню.
Теперь Крукс обрел дар речи:
– Это нелепость! Как можем мы говорить с духом кого-то, кто еще не жил?
– Время – вещь непростая, – предостерег Дэвис. – Вполне возможно, что Обитель Лета сосуществует со всеми веками, прошлыми, настоящими и будущими. Такая теория объяснит прекогницию, которая отличает некоторых духов…
– Каким было твое смертное имя? – спросил Уолт.
– Имя? – повторил ребенок, будто это было иностранное слово. – По-моему, имя у меня было. Все это так быстро… Аллен. Аллен Гинсберг [144]. Это имя?
Такие земные звуки среди всей этой чужеродности рассмешили Уолта, и он положил руку на плечо мальчика.
– Да, это имя, и притом отличное древнееврейское. При
