Щенки Земли

Когда мы вышли из кабины последнего лифта, Хааст сказал:

— А теперь вы действительно обязаны перестать таить свой секрет и объяснить, в чем дело. Что Луис делает такого страшного?

— Он пытается организовать мятеж, и он очень близок к успеху. Но это не то место, куда я хотел пойти. Было бы безопаснее… снаружи.

Охранники повели меня, каждый подхватив под мышки, по не покрытому коврами полу, через одну дверь, через другую, и потом я ощутил на своем лице дыхание, подобное дыханию любимой, которая, как ты был уверен, умерла. Я проковылял по трем ступенькам. Охранники освободили меня от хватки.

Воздух!

И под ногами у меня, под моими шаркающими ступнями, не евклидова надежность бетона, а непривычная, совершенно неровная земля. Я не могу сказать, то ли громко зарыдал, то ли слезы сами потекли из моих слепых глаз, как не могу сказать, долго ли я стоял, прижавшись лицом к холодной скале. Я существовал помимо себя. Я чувствовал такой прилив счастья, какого никогда не испытывал за всю свою прежнюю жизнь: потому что это был настоящий воздух и несомненная скала того мира, из которого так много месяцев назад я был исторгнут.

Возможно, они говорили между собой несколько минут. Не могу теперь вспомнить, было это Хааста изумленное: «Что!», которое встряхнуло меня, или слишком сильный холод, или возврат ощущения опасности.

— Убейте его, — ровным голосом сказал Скиллиман. — Теперь вы не можете просить меня высказаться еще яснее.

— Убить его?

— Во время побега. Вы ведь видите, он повернулся к нам спиной. Он потерял одеяла в своем стремлении удрать. Вы уже были обязаны его застрелить. Эта сцена вполне в духе древнейших традиций.

Хааст, должно быть, выказал еще какую-то нерасположенность к его предложению, потому что Скиллиман продолжал давить:

— Убейте его. Вы должны. Я вам логически продемонстрировал, что продолжение его присутствия в лагере «Архимед» может иметь одно-единственное последствие. Его возрастающий интеллект скоро сделает невозможным для любого из нас быть совершенно уверенными в себе, когда мы окажемся в той паутине, которую он так умно плетет вокруг нас. Я говорил вам, о чем он болтал с ними сегодня — о побеге! Он говорил, что именно побег мог бы быть тем, что можно довести до конца, несмотря на то что мы подслушиваем все их планы! Вообразите, какое презрение он должен чувствовать к нам! Какую ненависть!

Я мог видеть в своем воображении голову Хааста, слабо покачивающуюся из стороны в сторону.

— Но… я не могу… я не смогу…

— Вы должны! Вы должны! Вы должны! Если не вы сами, тогда назначьте одного из охранников. Вызовите добровольца. Один из них пожелает помочь вам. Я уверен.

Усердный тут же с усердием предложил свою кандидатуру:

— Я, сэр?

— Отставить, вы! — сказал Хааст без единого признака слабости в голосе. Затем, униженно, Скиллима-ну: — Я не мог бы позволить ни одному из охранников… застрелить…

— Тогда воспользуйтесь вашим собственным пистолетом, сэр. Если вы не сделаете этого, и сейчас же, у вас никогда не будет уверенности, что вы уже не попали в его паутину. Вы создали этого Франкенштейнова монстра, вы и должны его ликвидировать.

— Я не могу сам. Я его знаю… слишком часто… и… Но вы? Если бы пистолет был в вашей руке?

— Дайте мне его! Я отвечу вам сразу же.

— Охранник, дайте доктору Скиллиману ваш пистолет.

В затянувшейся после этого объяснения тишине я поднялся и повернулся кругом, чтобы ощутить промозглую сырость ветра, дующего прямо в лицо.

— Ну? Ну, Саккетти? Нет ли у вас чего-нибудь такого, о чем вам очень хотелось бы поговорить? Рифмованного двустишия в качестве наследия? О другой щеке? — В напряжении его голоса было что-то такое, что наводило на мысль о его не вполне безопасной посадке в седле своей воли.

— Я скажу. Я хочу поблагодарить вас. Так чудесно побывать здесь снова. Так невыразимо чудесно. Ветер. И еще… не будете ли вы так любезны сказать мне, это ночь… или день?

Ответом было молчание, а затем пистолетный выстрел. Другой. Всего семь.

Казалось, что после каждого мое счастье ограничивается кругом все нового и нового диаметра.

«Жив! — думал я. — Я жив!»

После седьмого было долгое-предолгое молчание. Затем Хааст сказал:

— Это ночь.

— Скиллиман?..

— Он расстрелял свои пули по звездам.

— Буквально?

— Да. Он, кажется, старался накрыть пояс Ориона.

— Не понимаю.

— Когда карты раскрылись, вы оказались недостаточно крупной мишенью, Луис, для его значительно более грандиозной злобы.

— А последняя пуля? Предпринял он?..

— Возможно, у него было такое намерение, но он так и не осмелился. Я выпустил последнюю пулю.

— Я все еще не понимаю.

Баритоном, немного низким от простуды, Хааст промурлыкал мелодию «Я лестницу построю в рай».

— Хааст, — сказал я, — вы?..

— Мордикей Вашингтон, — сказал он. Он положил мне на плечи оба упавшие одеяла. Я начал соображать.

— Мы поступим наилучшим образом, если спустимся вниз.

95

Элементы Исхода.

Хааст/Мордикей отвел меня в комнату как раз напротив старого театра, куда, когда я создавал свой Музей Фактов, поместили на хранение оборудование его Magnum Opus. Охранники проявили большую заботу об Усердном, чем об мне; Ус. громко протестовал и артачился, сопротивляясь их грубому с ним обращению.

Оборудование было поставлено точно так же, как в тот вечер большого фиаско (как я судил тогда об этом). Ус. и я заняли места соответственно Хааста и Мордикея. С ошеломляющей, благодарственной приостановкой всех логических рассуждений со всеми их силлогизмами, я дал возможность опутать себя проводами и закрепить их на мне. Должно быть, в этот момент до меня дошло или мне шепнули, к чему я готовился, и, должно быть, корил себя за последствия. Я помню появление пустоты после того, как щелкнул рубильник. Открыв глаза, я увидел…

И половиной моего изумления было именно это: я вижу!.. свое собственное тело, мешок болезней и старая плоть, очень близкая к мертвой. Это тело шевелилось; глаза были открыты — в темноту; руки поднялись к лицу; лицо провалилось в них.

Я глядел на свою плоть с почти обморочным восхищением. Могу ли я называть ее моей собственной? Или в большей своей части она все еще принадлежит Усердному?

96

Элементы Исхода, продолжение.

Мордикей объяснил, как в первые месяцы их пребывания в лагере «А» был изобретен некий код, с помощью которого заключенные могли связываться друг с другом тайно, не возбуждая подозрений. Вся их пустая «алхимическая» абракадабра представляла собой криптошифр, более сложный, чем египетское