Щенки Земли

в каких-то определенных условиях, чувствуют себя наиболее уютно именно в таких условиях, так что никакие заменители, пусть даже самые идеальные, не в состоянии обеспечить в точности такой баланс цвета и его интенсивности, такую смену ночи и дня, лета и зимы, мглы и ясной погоды, какой эти органы настоятельно требуют и страстно желают. Рожденный на Ганимеде, я с первых мгновений жизни знал, что моя родина — Земля.

Но она мне не понравилась. В этом отчетливо проявился пример, подававшийся Любимой Матушкой. Каждый день вдали от цивилизации Юпитера был для нее пыткой, скукой.

— Здесь нечего делать, — жаловалась она, когда Папа возвращался со своих прогулок по окрестностям, которые занимали у него всю вторую половину дня. — Здесь не на что смотреть, нечего слушать. Я схожу с ума.

— Кли, дорогая, терпеть осталось не так уж долго. Кроме того, это тебе на благо. Быть здесь, в этой сельской местности, без Сворки, полагаться только на себя — прекрасная возможность развития уверенности и инициативы.

— «…уверенности и инициативы»! — передразнивает Кли, топнув ножкой в золоченой домашней туфельке. — Я хочу свою Сворку, но беспокоюсь не о себе. Дело в мальчиках. Уже несколько недель ни у Белого Клыка, ни у Плуто не было никаких уроков. Они носятся среди этих деревьев, словно пара диких индейцев. Словно Динги! Что, если детей схватят! Их съедят живьем.

— Вздор. Ты могла бы этого бояться на Борнео или Кубе. В Соединенных Штатах Америки в две тысячи двадцать четвертом году нет никаких Дингов. Это цивилизованная страна.

— А люди, с которыми ты на днях познакомился, — как же их зовут? Нельсоны. Они наверняка Динги.

— Нет, просто бедные сельские жители, которые пытаются наскрести средств для существования, копошась в грязи. Найди к ним верный подход, и увидишь, как они дружелюбны.

— Я думаю, это отвратительно! — воскликнула Кли, поудобнее вытягиваясь в небольшом антигравитационном кармане сборного домика, о котором позаботился наш Господин, чтобы мы не оказались совсем без удобств. — Говорить с ними. Есть их грязную пищу. Ты можешь заболеть.

— Я обращусь в питомник Шрёдер, и меня вылечат. В этой части штата Миннесота уровень цивилизации действительно такой же, как на Ганимеде. Мне здесь нравится. Будь моя воля…

— Дай тебе волю, и мы все станем Дингами! Питомник Шрёдер! Не смей даже напоминать мне о нем! Ты бывал там? Ты видел, как обращаются с любимцами на Земле?

— В самом питомнике не был, но…

— Ну а я была и могу рассказать тебе о тамошних варварских порядках. Несчастные любимцы живут как животные. Это похоже на жизнь до Господства. Все они бегают, не зная Сворки, под этим ужасным солнечным светом, без крыши над головой, среди этих противных овощей…

— Это всего лишь трава, любовь моя.

— Это отвратительно. Ты тоже отвратительный, раз хочешь здесь жить. Мне никогда не понять, зачем тебе понадобилось тащить меня и детей в этот ад.

— Я объяснял тебе раз десять — этого требует моя работа. Мне даже не начать продолжение романа, пока я не впитаю в себя ощущение этого места — безысходность здешнего бытия, бытия без надежды, бытия в ожидании смерти…

Любимая Матушка испустила сдавленный вздох ужаса и закрыла ладошками уши. Мысль о смерти, даже обозначавшие это понятие слова действовали на нее слишком угнетающе. Она устремилась к аптечке-автомату и со скоростью взмывающей в небо ракеты набрала код напитка для умеренного подъема настроения. Он готовился на основе ЛСД. Некоторое время спустя она предавалась радостным галлюцинациям в своем антигравитационном кармане. Нам с Плуто тоже хотелось наркотика, но Папа пообещал почитать вместо этого главу из «Собачьей жизни».

Мой отец Теннисон Уайт принадлежал к первому поколению людей, выросших вдали от планеты Земля. Он родился в 1980 году, ровно через десять лет после первых заявлений о себе Господства. Папу подбросили на ступени электростанции. Его первого Господина больше интересовали ботанические образцы, чем забота о подкидышах, поэтому начальное образование Папы было беспорядочным. Однако и в таком виде оно не шло ни в какое сравнение с тем, что человек мог получить прежде. Возможно, единственным исключением было образование Джона Стюарта Милля, но чувствуется, что оно далось ему слишком дорогой ценой. При поддержке Господ любой мог стать знатоком такого множества областей знаний, какого был способен пожелать. Языки и науки, музыка и физическое совершенство — все, для чего требуется компетентность и глубина знаний, а не просто творческий порыв, — могли стать «второй натурой» при затрате не больших усилий, чем необходимы при чтении романа, например, Джорджа Элиота.

В трехлетнем возрасте Папа был продан, передан или каким-то образом обменен (как именно Господа решали эти вопросы между собой — никто из любимцев понять был не в состоянии; когда им задавали прямые вопросы, Господа проводили аналогию с золотым эквивалентом, — но кто понимает, что такое золотой эквивалент?). Его транспортировали на астероид Церера, где Папины способности в полной мере культивировал один из первых по-настоящему великих селекционеров. По существу именно успехи Господина Цереры в значительной мере способствовали тому, что изучение и селекция Homo sapiens постепенно привлекли внимание всех Господ, занимавшихся проблемами Земли. Должны мы быть благодарны за это Господину Цереры или нет, судить не мне. Я хочу лишь дать ясно понять, что с трехлетнего возраста до двадцати лет Папа не мог желать лучшего Господина или более тщательного культивирования.

В двадцатилетнем возрасте у него обнаружилась лейкемия. Хотя Господину было проще простого избавить Папу от этой изнурительной болезни (да и было ли для них что-то сделать не проще простого?), ничего сделано не было. Как Господин объяснил Папе, прикованному к постели, вмешательство в базисный генетический материал считалось неспортивным, а ведь любое систематическое лечение и есть такое вмешательство. Папа заявил протест и получил заверение, что его заболевание требует созыва высшего консилиума Господ, однако должно было пройти определенное время, прежде чем консилиум примет какое-то решение. Между тем его отгрузили обратно на Землю почти так же, как возвращают изготовителю оказавшийся некачественным механизм. Попав во второразрядную больницу в северо-восточной Миннесоте, где пациентов был избыток, а персонала недоставало, преследуемый мыслью, что для Господ его жизнь или смерть — всего лишь вопрос спортивности поведения, он задумал свой великий роман «Собачья жизнь». Папа взялся за перо в тот день, когда Господин объявил, что его лейкемию излечат, а затем ему будет позволено вернуться домой на Цереру.

«Собачья жизнь» стала эпохальной книгой — такой же, как Библия Лютера, «Капитал» или «Хижина дяди Тома». Даже Господа читали ее и восторгались. Теннисон Уайт удостоился Нобелевской премии, был избран во Французскую академию и стал первым членом Американского конгресса сразу в двух ипостасях — сенатора от штата Аризона и представителя Девятого округа штата Миннесота. Более чем кто-либо другой он способствовал примирению людей с их Господами. Как раз это и сподвигло Дингов — ничтожный элемент человеческой популяции, все еще сопротивлявшийся верховенству Господства, — избрать его жертвой мщения. Ведь именно Папина книга дала Дингам их имя.

Роман поражает тем, что речь в нем ведется всецело с точки зрения собаки — настоящей собаки, собаки — жертвы Промышленной революции. Внешний реализм повествования совсем не нарушается даже в угоду аллегории, и все же… И все же никто не смог превзойти Папу в изображении первозданности и неизмеримости отчуждения персонажей. Гав и мистер Кромсай-Тащи так же далеки друг от друга, как человек и его Господин. Эта аналогия прослеживается чуть ли не до бесконечности.

До «Собачьей жизни» Динги (это и сейчас еще самое ходовое название, когда заходит речь о существовавших до 2037 года разнообразных диссидентских элементах, потому что они, как бы сами себя ни называли — республиканцы, баптисты, Гарвардский клуб, Бнай-Брит и т.п., — так и не смогли прийти в революцию под каким-нибудь подходящим названием) использовали слова вроде «питомник», «сворка» и даже «любимцы» только как ругательства. Папина книга била противника его же оружием. Она в два счета произвела переоценку понятий, и все вернулось на круги своя. Быть любимцем стало предметом гордости; оказаться одомашненным значило теперь приобрести более высокий статус по сравнению с дикостью. Достаточно было осознать различие между борзой и волком, умной таксой и простоватым динго, чтобы