Снова эта приветливая улыбка, застывшая на то время, пока мои слова преодолевали долгий путь к его сознанию.
— Ну, видите ли, самое верное, что может сказать любой из нас, мы — в горных штатах. Судя по «Таймс». — Он показал на журнал у меня в руке. Он говорил самым гнусавым из говоров Среднего Запада, с акцентом, который не был изменен ни образованием, ни путешествиями. По речи, так же как и по взглядам, он был типичным фермером штата Айова.
— По «Таймс»? — спросил я, почему-то смущенно. Я взглянул на лицо на обложке (генерал Фи-Фи- Фо-Фум из Северной Малайзии или какая-то другая желтая опасность), как будто оно могло дать разъяснение.
— Это региональное издание. «Таймс» выходит в разных региональных изданиях. В целях публикации местной рекламы. И
— Ах да! Теперь понимаю. Какой я недотепа. Он тяжело вздохнул.
Я протянул руку, на которую он уставился с нескрываемым отвращением. (В определенных частях страны, особенно на Западном побережье, из-за бактериологической войны рукопожатие перестало быть хорошим тоном.)
— Меня зовут Саккетти. Луис Саккетти.
— Ах, ах да! — Он конвульсивно пожал мою руку. — Мордикей говорил о вашем прибытии. Я
Мне так часто приходилось сталкиваться с этой особой формой представления на чтениях и симпозиумах, знакомясь с писателями небольших журналов или младшими преподавателями, еще более мелкой рыбешкой, чем я сам, поэтому мой ответ был почти автоматическим:
— Нет, боюсь, что нет, Джордж. Стыдно признаться. Я тоже удивлен, что вы слышали обо
Джордж фыркнул от смеха.
— Он удивлен… — затянул он, — тоже… что я слышал о
В этом было немало замешательства.
Джордж закрыл глаза.
— Извините меня, — сказал он почти шепотом. — Свет. Слишком яркий свет.
— Этот Мордикей, о котором вы говорили?..
— Я люблю бывать здесь. Ветер, он дает дышать мне снова. Им дышу я. Тут мне лучше… — Но, может быть, он сказал «тут мне слышны», потому что продолжил: — Если тихо постоять здесь, то слышны их голоса.
Я замер и стоял очень тихо, но слышал только гул кондиционеров воздуха, подобный звуку из приставленной к уху морской раковины, унылый гул холодного ветра в замкнутом пространстве коридора.
— Чьи голоса? — спросил я с непонятным трепетом.
Джордж нахмурил свои бесцветные брови:
— Ну, ангелов, конечно.
Помешанный, подумал я — и сразу осознал, что Джордж процитировал мне мое собственное стихотворение — пародийный пересказ «Дуинезских элегий». Этот Джордж, этот бесхитростный парень из Айовы, который сумел так легко выплеснуть строки одного из моих не вошедших в сборники стихотворений, еще более смешался, поэтому предположению, что он не в своем уме, просто не осталось места.
— Вы читали это стихотворение? — спросил я.
Джордж кивнул, и спутанная прядь початочного шелка сползла на слабовидящие глаза, как бы подчеркивая его робость.
— Это не очень хорошее стихотворение.
— Нет, не думаю. — Руки Джорджа, которые до этого момента чем-то занимали друг друга у него за спиной, начали подкрадываться к его лицу. Они добрались до верхней части головы, чтобы убрать на место волосы, и замерли на макушке, как бы устроив для них западню. — Тем не менее это правда… их голоса
— Мордикей? — повторил я все с той же настойчивостью. Тогда я не мог, и все еще не могу, избавиться от ощущения, что я слышал это имя — где-то, когда-то.
Однако это было то же самое, что разговаривать с кем-то в лодке, которую течением неотвратимо уносит прочь. Джордж вздрогнул.
— Уходите, — прошептал он. — Пожалуйста.
Но я не ушел, не ушел сразу. Я стоял перед ним, хотя он, казалось, совершенно перестал обращать на меня внимание. Он осторожно покачивался взад-вперед, с пяток на носки, затем снова на пятки. Его тонкие волосы шевелились под ровным свистящим дыханием вентилятора.
Он громко разговаривал сам с собой, но я смог уловить очень мало из того, что он говорил: «Утечки света, коридоры и марши лестниц… — У этих слов было какое-то знакомое звучание, но я не мог расставить их по местам. — Пространства бытия, блаженства ширмы».
Он резко отнял руки от лица и уставился на меня.
— Вы еще здесь? — спросил он.
И хотя ответ был самоочевиден, я сказал, что да, я еще здесь.
Даже в полутьме коридора его зрачки были расширены, и, возможно, именно это придавало ему такой унылый вид. Он снова приставил три пальца к моей груди.
— Красота, — внушительно изрек он, — не что иное, как начало чудовищной муки, которая, однако, нам всем не по плечу. — И с этими словами Джордж Вагнер выдал в это чисто евклидово пространство весь свой обильный завтрак. Почти тут же около нас оказались охранники, целый выводок черных наседок, которые дали Джорджу полоскание, вытерли пол и увели нас, каждого своей дорогой. Мне они тоже дали что-то выпить. Подозреваю, что транквилизатор; иначе у меня не хватило бы присутствия духа документально зафиксировать эту встречу.
Какой он все-таки странный! Фермер, цитирующий Рильке. Возможно, фермеры могли бы читать наизусть Виттера или даже Карла Сандбурга. Но «Дуинезские элегии»?
КОМНАТА 34: бесстрастные цифры из нержавеющей стали приклеены к прозаической светлого дерева двери, а под ними белыми буквами, выгравированными на прямоугольнике черного пластика (вроде тех, на которых на одной стороне указывается имя банковского кассира, а на другой — ОБРАТИТЕСЬ, ПОЖАЛУЙСТА, В СЛЕДУЮЩЕЕ ОКНО):
Мои охранники ввели меня внутрь и оставили на попечение двух строгих стульев, которые, с их плетенными из черной кожи спинками и сиденьями, натянутыми на планки из хромированной стали, были не чем иным, как абстрактными копиями — вплоть до запаха какого-то эфирного масла — самих охранников. Стулья от Гарли-Дэвидсона. Картины в тяжелых рамах (подобранные на радость этим стульям) распластались по стенам так, словно стремились стать невидимыми.
Др. Э.Баск широким шагом вошла в комнату и угрожающе протянула руку в мою сторону. Должен ли я ее пожать? Нет, это был жест, повелевавший мне оставаться на месте. Я сижу, села и она, положив ногу на ногу, ширк-шарк, и, поправляя краешек юбки, улыбнулась. Улыбка если не добрая, то заслуживающая доверия, чуть-чуть слишком тонкая, явно слишком подчеркнутая. Высокий чистый лоб и почти полное отсутствие бровей леди елизаветинских времен. Сорокалетней? Более вероятно, сорокапятилетней.
— Не судите меня за то, что не подаю руки, мистер Саккетти, но будет значительно лучше, если мы
