Гость, ухитрившийся пройти незамеченным сквозь все посты и пропускные системы, сумевший обойти даже неизбежную секретаршу, — бесшумно, с хищной грацией приблизился, пододвинул себе стул. Увидев на столе приготовленные бокалы, блюдце с лимоном и графинчик с коньяком, встал и без ключа, пальцами открыл электронный замок сейфа, достал третий бокал — себе.
И Стайнберг не посмел осадить нахала.
Он почти не изменился за семнадцать лет. Те же светлые выгоревшие волосы, ровными волнами зачесанные назад. Те же синие глаза с лукавыми искрами. Обветренные скулы с заметной сеткой корректировщицких шрамов, легкий загар. Только плечи стали массивней, взгляд жестче, от носа до губ пролегли складки, ничуть не портившие его, даже наоборот.
Стайнберг сумел, наконец, оторвать от него изумленный взгляд. Руки гостя были широкими, ровная ладонь казалась деревянной, пальцы, длинные и узловатые, принадлежали не пианисту, а человеку, не чурающемуся тяжелого физического труда. Одет он был просто — хлопчатобумажный джемпер, летние брюки, мягкие туфли. Как будто простой человек… только любой, мало-мальски наделенный чувствительностью, ощутил бы это невидимое, но вполне реальное искрение пересыхающего воздуха вокруг развитой фигуры непрошеного гостя.
Вот и случилось.
Эту мысль Моравлин гнал от себя. Всегда. Хотя и понимал, что она-то и есть единственно верная истина. Что все остальные его расчеты и прогнозы — бред. Он заставил себя забыть про
А ведь именно этого человека еще в школе прозвали Вещим Олегом.
Вот он-то им и был — тем самым Собирателем Племен, за которым охотилась Служба. Но принимать его в расчет было настолько страшно, что Моравлин, подобно всем прочим, утешился нелепой сказочкой о его гибели. Наверное, как много веков назад недоброжелатели утешились сказкой о смерти князя Олега. Так было удобней.
А потом уже Моравлин рассчитал вероятность появления “рута” с прямоугольным импульсом, составил прогноз, даже пострадал за ересь. Он даже сам искренне и слепо уверовал в собственную ложь. Так было нужно. Зато совесть успокоилась. Потому что он-то всегда знал: этот прямоугольный “рут”
Только Вещий — настоящий! — его переиграл. Моравлин запрещал себе думать о том, что когда-нибудь это произойдет. Когда-нибудь ему просто осточертеет притворяться мертвым, теша амбиции слабых людишек. Тогда он вернется и напомнит, кто здесь
Вот и вернулся.
Олег Скилдин.
— Ты, эта, наливай, — вполне даже весело сказал он, глазами показывая Стайнбергу на графин. — А то чего мы сидим тут, как неродные…
Директор Службы информационной безопасности, чуть заметно вздрогнув, аккуратно расплескал по бокалам темный мед выдержанного коньяка. Скилдин ухватил свою посуду, принюхался, блаженно прищурился:
— Вот все у нас есть… только коньяка нет.
— Чего так? — спросил Стайнберг.
— Сухой закон, — лаконично пояснил Скилдин. — Не тот у меня контингент подданных, чтоб позволять им пьянствовать… Ну ладно. Надо, эта, выпить. За пополнение в рядах странного народца — корректировщиков! — отсалютовав бокалом, выпил, облизнулся. — А ничего коньячок, — ухватил дольку лимона, сжевал: — И этого у нас тоже нет. Цитрусовые пока не растут. Ничего, заставим.
Стайнберг со стуком поставил бокал на стол, возмущенно уставился на Моравлина, принципиально игнорируя Скилдина:
— Иван Сергеич, ты у нас большой знаток по части нестандартных “рутов”. Так объясни мне, черт вас побери, что происходит?! То, что информационное отражение может разговаривать, мне известно. Но вот чтоб отражение давно погибшего “рута” требовало ему налить, да еще и тосты говорило — это уже перебор!
— А кто тебе сказал, что я отражение?! — изумился Скилдин. — Ты рехнулся. Отражения только в настоящем раскидать можно. А в будущем — никогда.
— Почему? — оживился Стайнберг.
— Потому, — Скилдин подался вперед, — что моего относительного будущего семнадцать лет назад еще не существовало. Я не мог закинуть отражение туда, где пока еще ничего не было.
Стайнберг опрокинул в рот содержимое своего бокала. Подождал, пока усвоится. В глазах сквозь страх пробился легкий блеск — этакая бравада висельника: “А, терять нечего, помирать — так с музыкой!” Скилдин понял его правильно:
— Никакое я не отражение. Само собой, раз не отражение, то и не помирал. Померло как раз мое отражение. Я его сам и застрелил. Потому на пушке и остались мои отпечатки пальцев. Конечно, я тебе скажу, ощущения — ниже среднего, как в себя стреляешь, только что не больно.
— И зачем? — спросил Стайнберг. — Нет, зачем?!
Скилдин деловито пополнил бокалы — свой и Стайнберга, потому что убитый горем Моравлин пить не стал.
— Да надоело мне все, — охотно пояснил Скилдин. — Решил на Венеру смотаться. И смотался.
Моравлин, будто его включили, выпил свой коньяк, налил еще, выпил, наполнил бокал в третий раз.
— Эге, погоди! — тормознул его Скилдин. — Мы здесь не напиваться собрались, а задушевно поговорить. Давай уж обстоятельно. Или у тебя беда?
