затруднении. Сестра была великодушна, бодра, смешлива и знать не желала о том, что в жизни могут быть какие-то затруднения.
— Что ты просишь - бритву? С ума сошла? Зачем тебе бритва?
— Каяандасык чинить.
— Ты ещё маленькая. Тебе нельзя бритву.
— Мозно. Дай.
— Не трать попусту времени, всё равно же не дадут.
— Даду-ут, - с радостной, ангельской уверенностью говорила она, обдавая всех улыбчивым сиянием. Проходил час, другой, и ей давали и бритву, и нож, и пистолет, и всё, чего она желала.
Пока я, набычившись, ревела над своей погибшей жизнью в углу дивана, она, как вихрь, носилась по комнатам, скакала на одной ножке и гоготала так, что могла рассмешить и мёртвого. Я была упрямой и грубой, она – упрямой и нежной. Я была рассеянной неряхой и распустёхой, она же в свои четыре года могла часами проверять, насколько симметрично подвёрнуты рукава её кофты. Очень ярко помню, как однажды мы с ней, одетые в одинаковые белые в синий горошек платьица, гуляли по мокрому лугу. После этой прогулки я выглядела так, что мне в самый раз было бы играть какую-нибудь бедную малютку Нелл в один из худших периодов её скитаний, а платье сестры сияло возмутительной крахмальной чистотой, как свадебное платье королевы. Как ей это удавалось, я не понимаю до сих пор.
И вот такую-то сестру бабушка с дедушкой любили меньше, чем меня! Представляете? Меня они называли любимой внученькой, а её – сатаной. Это её-то – сатаной? Ангела, фею, ручного эльфа, на которого только посмотришь – и уже радость! Увы. Для них она была слишком шумной и слишком самостоятельной. Они звали её сатаной и мартышкой. В отместку за это она нежно полюбила обезьян и в зоопарке подолгу брала у них мастер-класс по части умения строить рожи. Кое-какие навыки она сохранила до сих пор.
Я остро, хотя и бессознательно ощущала то, что она обделена бабушки-дедушкиной любовью, и, как могла, стремилась хоть как-то ей это компенсировать. Если бы всё было наоборот, я, возможно, кисла бы и ревновала, но при сложившихся обстоятельствах я чувствовала себя обязанной оказать ей покровительство и защиту. Разумеется, не бескорыстно. Уже тогда я каким-то уголком сознания понимала, что это поможет мне получить над ней власть. Полную и безраздельную. И я стала её Благородным Гением.
Это была красивая и упоительная роль. Я заступалась за неё, выгораживала её перед взрослыми и даже брала на себя некоторые её грехи. Стоило бабушке обратиться к ней с какой-нибудь вполне миролюбивой речью, как я, сверкая очами, хватала сестру за плечи и поворачивала её к бабушке задом, к себе передом. Сестра смотрела на меня снизу вверх, сияя простодушной благодарностью. Она любила меня просто так, без всяких подлых расчётов. Просто любила – и всё.
Чтобы закрепить в подданных чувство обожания, тиран обязан принимать кое-какие меры. Я знала, какие именно. К тому времени я уже умела читать книжки и прочитала их немало, сестра же использовала книжки в основном затем, чтобы безжалостно вырезать из них картинки с принцессами и потом играть в этих бумажных принцесс на маленьком столике, расписанном под Хохлому. Но для таких игр нужны партнёры, а главное – сюжеты. Это большое заблуждение – думать, что каждый, кому взбредёт в голову, может вот так вот, запросто, сесть и сочинить Сюжет. На самом деле это может далеко не каждый. Я – могла. Этим я обеспечила себе незаменимость в играх с сестрой на долгие годы. Мои фантазии её увлекали и завораживали. Иногда она пробовали им сопротивляться и придумывать по-своему, но быстро запутывалась и уставала, а я твёрдой рукой направляла историю в нужное мне русло. Тем более, что принцессой всегда была она, а у принцессы во всех играх – самая пассивная роль и никакого права голоса.
— Я не знаю, за кого мне выходи-ить… Ты посмотри, посмотри, чего ты нарисовала! Какие же это женихи?
— Почему не женихи? Каких ещё тебе надо женихов?
— Они же одинаковые! Я знаю, ты сперва одного вырезала, а потом другого обвела по этому…
— И ничего не обвела! Не знаешь, и молчи! И ничуть они не одинаковые!
— Одинаковые! Только один в валенках, а другой в ботинках. Вот и всё.
— Тебе надо выходить за того, который в валенках. Мы же договорились.
— А я не хочу в валенках! Мне, может, ботинки больше нравятся!
— Зато который в ботинках – он просто принц, каких дополна, а который в валенках, он партизан и герой войны!
— А я не хочу за партизана! Я же принцесса, значит – надо за принца…
— Ах, так! Ну и ладно. Тогда я больше не буду играть. Выходи сама, за кого хочешь. Хоть за китайца.
— Сама выходи за китайца! Поняла?
— А ты вообще за немца. И этот принц, - он, кстати, немец! Поняла?
Сестра сопела, сражённая таким поворотом дела. Мы уже отпраздновали тридцатилетие Победы, но по-прежнему немцы воплощали для нас всё самое нехорошее в этом мире. Конечно, связать судьбу с немцем было немыслимо – приходилось соглашаться на партизана в валенках. Так или иначе, но всё всегда выходило по-моему.
Иногда мы оставляли бумажных героев и сами перевоплощались в принцев, принцесс и партизан. У сестры для этих целей была юбка, сделанная из китайской шёлковой наволочки, и длинная, до пят, коса, сплетённая из ниток мулине. Я подарила ей свой обруч для волос с прикреплённой к нему брошью со стеклянными камушками. Шикарная была диадема и уступать её было жаль, но я понимала, что тиран обязан поддерживать в народе верноподданнические настроения. Из этих же соображений я сделала для неё дивные сапфировые серёжки из синих шариков с приклеенными к ним ниточками, за которые их можно было навешивать сверху на уши. Шарик при этом оказывался под самой мочкой и качался, и светился, как настоящая серьга, и сестра моя светилась вместе с ним.
Пару раз сестра великодушно предлагала побыть Принцессой и мне. Но я вздыхала с деланной скорбью и возвращала ей диадему:
— Какая же я Принцесса, если я в очках? И глаз заклеен?
Сестра сострадательно морщилась, понимая неотразимость этого аргумента. Ей в голову не могло прийти, что кислая роль Принцессы меня просто-напросто ничуть не привлекала. Сама она была в упоении от этой роли и царственно носилась по комнатам, подбирая обёрнутую вокруг бёдер королевскую наволочку, расшитую хризантемами. Из-под наволочки торчали заскорузлые, напрочь сбитые коленки. Ни одна принцесса в мире не имела до такой степени сбитых коленок, как моя сестра. Потому что она фактически не умела ходить, а проснувшись, сразу, с места, начинала бежать сломя голову и останавливалась только к вечеру, когда надо было ложиться спать. Если её хотели наказать, то даже не ставили в угол, а просто куда-нибудь ставили. Постоять. Минут на пять, не больше, - родители же не звери.
Всё детство она была вынуждена любить то, что любила я. Когда мне однажды попалась в руки тощенькая книжонка в жёлтой обложке под названием «Храбрый Персей», я впервые по-настоящему потеряла голову от любви. Я бурно целовала в ней картинки с изображением Персея, а моя верная, покорная сестра каждый вечер, который мы проводили вместе, просила, чтобы я рассказала ей «про Медузу-Горгону». До сих пор подозреваю, что она это делала исключительно для того, чтобы доставить мне удовольствие. Я рассказывала, подпрыгивая от возбуждения на раскладушке так, что раскладушка иногда сама собой складывалась подо мной, а я в упоении не сразу это замечала. Сестра лежала на диване
