варенье… И потому что уроки только что делала.
— А что, мальчишки в классе говорят, что ты некрасивая?
— Нет. – Туська выбралась из банки и вытерла руки о штаны. – Они говорят, что я дура.
— Слава Богу! Ой.. то есть, я в том смысле, что они сами дураки. Какая же ты дура? Ты вон какую историю написала… про Васю. Ты сама всё это придумала или где-нибудь прочитала?
— Ничего я не придумала. Это всё по правде. Хочешь – пойдём, покажу. Это тут, близко.
Это и вправду оказалось близко. Крошечный ресторанчик на углу улицы сиял и переливался в темноте, как кусок хрусталя. На одной из его витрин кривился в лучах подсветки мраморный Юлий Цезарь, а на другой стоял и булькал длинный, гранёный, как карандаш, аквариум. На дне его валялись ракушки, приветливо скалились пластмассовые черепа и колыхались лохматые плети. Над всем этим висела, вздыхала и шевелила плавниками плоская чёрная рыба.
— Тусь… Только это не камбала. Это кто-то другой.
— Подумаешь, - резонно сказала Туська.
— Значит, это он и есть? Вася?
— Да… Как ты думаешь – его не съедят?
Я посмотрела ей в лицо. Она не ответила на мой взгляд. Она смотрела на Васю.
— Ты что, Тусь? Конечно, нет.
— Потому что он страшный, да? А вдруг всё-таки кто-нибудь скажет: пусть страшный, всё равно хочу! Давайте, быстро, зажарьте! И что тогда?
— Тусь, этого не будет. Потому что это декоративная рыба. Она для красоты, для атмосферы… А вовсе не для жарки. Хочешь, мы спросим у официанта? Он то же самое скажет, вот увидишь.
Её лицо тотчас озарилось надеждой.
— Ой! Давай, спросим, а?
И мы пошли в ресторанчик, и серьёзный носатый администратор, как две капли воды похожий на Юлия Цезаря, заверил нас в том, что жизни Васи ничто не угрожает. На радостях мы взяли по порции мороженого и пристроились в уголке, поближе к Васе. Вася плавал и пел. И Туська, облизывая ложку, подмигивала ему и качала ногой в такт его пению.
2008/10/19 дети
Юлька
***
— Юля, не трогай эту рубашку, положи на место. Нельзя её трогать.
— Почему?
— Это не простая рубашка. Ты в этой рубашке крестилась. Только ты ещё совсем маленькая была, не помнишь, как это было.
На следующий день я застаю её за созерцанием этой рубашки. Она стоит, заложив руки за спину, чтобы нечаянно её не потрогать, хмурится и сопит, глядя исподлобья на рюшечки и кружева.
— Юль, ты что тут делаешь?
— Смотри, чего у меня есть! Это не простая рубашка. Я в ней родилась. Только я ещё маленькая была, не помню, как это было… Смотри, только руками не трогай! Трогать нельзя.
— Почему?
— Нельзя. Надо, чтобы она так лежала. Полежит-полежит… а потом, может, там ещё кто-нибудь родится.
***
— А Кащей посмотрел-посмотрел на Василису, а потом - раз! – и превратил её в лягушку!
— А зачем превратил-то?
— Так. Жалко стало…
***
— Юль, ты перестанешь орать, а? Немедленно прекрати и ложись! Кому я говорю?!
В ответ она распинывает одеяло и с рычанием пытается лягнуть мать пяткой. Та, в свою очередь, пытается дать ей шлепка – и с трудом уворачивается от укуса.
— Ах ты, дрянь! Ну-ка, прекрати немедленно!
— Не прекратю! Не лягу!
Её лицо пылает слезами и боевой яростью, и волосы стоят дыбом, как у Кухулина. Медуза Горгона при виде такой шевелюры обратилась бы в камень от зависти. Стоя не кровати, она сжимает кулаки, и я в который раз удивляюсь: как это у родителей хватает мужества сражаться с ними до победы? До своей победы. До своей Пирровой, чёрт побери, победы. А потом с тем же неугасимым мужеством бегать по врачам и аптекам в поисках лекарств от детских неврозов - Юля, я кому сказала – прекрати сейчас же! Будешь так орать – придёт Серый Гейч! Знаешь, что он с тобой сделает?!
— Не сделает! Не придёт!
Серый Гейч – это, между прочим, Пушкин. Александр Сергеич. Обычно он подряжается выполнять всякую мелкую домашнюю работу: выносит мусор, меняет перегоревшие лампочки, делает за детей уроки. Иногда один, иногда на пару с Гоголем. Юлькина семья – единственная, в которой он работает домашним монстром. Однажды, будучи ещё двух лет от роду, Юлька увидела на стене в коридоре его портрет и испугалась до колик – кричала, отмахивалась, топала ногами и рыдала так, что её еле удалось успокоить. Тщетными были все попытки объяснить ей, что этот дядя ничуть не страшный, что это Пушкин, Александр Сергеич, который сочинил про Золотого Петушка, и про Курочку Рябу, и про Репку, и про Трёх Медведей… Пушкин на стене стыдливо жмурился, слушая перечень приписываемых ему произведений, а Юлька неумолимо продолжала рыдать и брыкаться. В конце концов Пушкина со стены сняли, но он не ушёл, а как- то прижился и под ником Серый Гейч стал являться на сцену каждый раз, когда Юлька вступает на тропу войны.
— Не придёт он! Нету никакого Серого Гейча!
— Как же нету, когда есть? Ещё как есть! - Ну и пусть! Я всё равно его не боюсь! Пусть приходит!
— Вот и придёт! Услышит, как ты орёшь, и придёт! Придёт и увидит, какая ты вся злая, растрёпанная, в соплях.. пижама вся скомканная, нос красный, как у пьяницы… Хорошо это будет, да? Как тебе кажется?
К моему величайшему удивлению Юлька вдруг замолкает, быстро подгибает ноги и садится на кровать с видом дракона, увидавшего на горизонте силуэт Егория. Через пять минут, присмиревшая, всё ещё судорожно вздыхающая после слёз, она шлёпает в ванную и долго трёт лицо круглым латышским мылом со спрятанной внутри мочалкой. Потом без звука позволяет матери причесать свои медузо-горгоньи локоны, надевает новую пижаму и укладывается под одеяло. Заглянув через четверть часа в её комнату, я вижу, что
