ладно? А то, право же – ну, очень страшно.
Ёлки. Второй раз за эту неделю ухожу из театра в слезах. Это точно старость, без дураков.
17 апрель 2009 г. Андреев и Алейников
Борис Андреев и Пётр Алейников – как Сальери и Моцарт у Формана. Разумеется, без всех этих псевдофрейдистских тонкостей с подсознательной (или надсознательной?) завистью-любовью, заставляющей бескрылого трудягу следить за успехами легкомысленного гения, заедая горечь зависти сладкими пирожными под названием «соски Венеры». Кстати, раз уж речь зашла о Формане, то фильм «Амадей» я не люблю не столько даже за то, что к исторической правде он не имеет даже отдалённого отношения, а за то, что там, как говорил небезызвестный Полотёр, нету и правды характеров тоже. И для меня, хоть ты тресни, не выглядят мало-мальски убедительными ни гений с лицом туповатого подростка, в растрёпанном парике и с бутылкой вина на фоне неживописного бардака в квартире, ни тонкогубый завистник в аккуратном парике, с неизменно сладкой, как «соски Венеры», улыбкой и нехорошим огнём в тёмных вытаращенных глазах. Не потому, что актёры играют плохо и неубедительно – они как раз-таки играют хорошо. Но ни гения, ни трудяги в фильме нет – я не вижу ни гениальности одного, ни отчаянной старательности другого. И то, и другое обозначено, но никак не раскрыто. Самое главное как-то потерялось в мучительных хитросплетениях их высоких отношений. Ну, по крайней мере, в моём восприятии.
А Алейников и Андреев – просто живые Моцарт и Сальери, только без этих самых хитросплетений.
Андреев лепил себя сам, долго, трудно, старательно – и добился, между прочим, потрясающего результата. Тот, кто ещё помнит фильмы с его участием, я думаю, меня поймёт. Между Назаром Думой в начале и Джоном Сильвером в конце – колоссальная, неописуемая разница. Не только потому, что тут разный кинематограф с разной эстетикой и разными подходами к актёрской игре. Но просто видно, невооружённым глазом видно, как человек сам растил и пестовал в себе талант, пока не развил его до, мягко говоря, очень приличных масштабов. Видно, как он сам, своими ногами ушёл от простой типажности, основанной на контрасте между фигурой корявого тяжеловеса и улыбкой застенчивого подростка, к самой настоящей актёрской игре, глядя на которую уже невозможно оторваться. Вспомните его Сильвера – как он тонок, обаятелен, умён и реально страшен; это самый страшный Сильвер из всех, каких мне доводилось видеть на экране. А кто видел его Ванюшина и не плакал – просто человек без сердца. А ведь в начале его пути ничего этого и в помине не было. Был просто Саша с Уралмаша, такой простецкий, такой славный и решительно ничего не обещающий. Это действительно очень яркий пример того, как человек сам может себя слепить и сделать, как ему надо. Своими руками, без чьей-либо помощи.
И – Алейников. Вот уж совершенно формановский Моцарт. И ничего ему не надо было делать: просто выйти к зрителю, раскинуть руки, распахнуть свои невероятные, лучистые, наглые детские глаза – и всё, готово дело. Зритель падал штабелями от восторга. Море какого-то совершенно фантастического, Богом данного обаяния, которому нет ни предела, ни объяснения. Эти жесты, эти ухватки, эта резкая, пронзительная незащищённость, вечная какая-то обездоленность при всей дикой, фантастической популярности, которой он долгое время пользовался, вечная бездомность и неприкаянность, притом, что и дом был, и жена, и дети… Странный человек – и от слова «странный», и от слова «странник»; вечный сирота, беспризорник, гуляка и скоморох, этакий советский Тиль Уленшпигель. Расшвырял, раздарил, разбазарил свой странный, изумительный талант; не зарыл, но и не развил; не то чтобы совсем уж пропил, но так ничем и не подпитал… А когда спохватился – уж было поздно, времена были уже не те, да и здоровье не то. Жалко, что сейчас крайне редко показывают «Утоление жажды» Мансурова, где он сыграл, если не ошибаюсь, последнюю свою роль. Это настолько сильно и пронзительно, что просто нет слов.
А с Андреевым-Сальери они были друзья. Самые настоящие, без всяких фрейдистских сложностей и наворотов. Все знают историю о том, как после смерти Алейникова Андреев уступил ему своё место на Новодевичьем. Ходил, просил, добивался, чтобы разрешили. «Схороните здесь Петю, а меня уж потом хоть где, хоть под забором»... Схоронить хотели в уголке кладбища, но когда могильщики увидели, кого хоронят, то заплакали и со словами «Погоди, Ваня Курский, мы сейчас!» - лопатами отмерили центральное место. И на могильной плите долгое время было написано «Народному Пете Алейникову».
Наверное, и по-человечески, и по всему мне ближе и понятнее Андреев. Потому что, когда смотришь на него, видно, какой это трудный, серьёзный, кропотливый талант. А когда смотришь на Алейникова, то ничего подобного не видно. Вообще никаких таких изнаночных подробностей не видно, потому что глаза всё время застит пеленой – то от смеха, то от боли и жалости. И ничего не остаётся в конце, как только развести руками и сказать самой себе: «Вот так-то, милая моя. А ты – растерялси!»
15 апрель 2009 г. Ещё немного Шекспира и Лессинга
Все нормальные люди после болезни выглядят исхудавшими, бледными и стройными. А я… Боже мой, боже. Нет, это ужасно.
— Болеешь? – спросил мой друг, заскочивший меня навестить.
— Да! – со скорбной гордостью сказала я.
— Не хочешь ненадолго прерваться и сходить в театр?
— Нет! – с гордой скорбностью сказала я. – Я ещё слишком слаба. И плохо слышу.
— А если вытащишь эту вату из ушей?
— Тогда будет ещё хуже.
— Да? Ну, ничего. Там и слушать-то не обязательно. Спектакль на бурятском языке.
— На каком? – переспросила я, украдкой вынимая вату из одного уха.
— На бурятском. Это спектакль театра драмы из Улан-Удэ.
— Откуда? – переспросила я, украдкой вынимая вату из другого уха.
— Улан-Удэ. Это в Бурятии. А Бурятия – это…
— Знаю! – обиделась я. – У меня есть знакомый бурят. Буддист. Очень хороший человек и хороший буддист. И про язык я тоже знаю. Один из языков монгольской группы…
— Вот и славно! Значит, тебе тем более будет интересно. Ну, что, пошли?
— Погоди… А как я пойму, о чём там речь? Там, небось, наушники дадут, а в наушниках я тем более ничего не услышу, с моим-то воспалением…
— Поймёшь и без наушников. Это «Макбет».
— Кто?
— «Макбет». Правда, он у них называется «Максар», но сути это не меняет. Макбет – он же и в Африке Макбет. История до того гнусная и обыденная, что могла случиться в любое время в любой точке земного шара. А что шекспировский текст там может быть не очень уместным, то, во первых, ты его не услышишь, во вторых – если и услышишь, то не поймёшь, а в-третьих, к древней Шотландии, в которой якобы происходит действие у Шекспира, эта выспренняя лабуда точно так же мало подходит, как к древней Бурятии. Зато наверняка много массовых сцен в национальных костюмах. И драки должно быть красивые. Кровищи, опять же, много обещают. Так и называется: «Степь в крови». Пойдём, не пожалеешь.
Мой друг не любит Шекспира ещё больше, чем я, и потому с маниакальной регулярностью посещает все его постановки и экранизации. Я подумала, что вата в ушах мне, в принципе, к лицу. И вообще - пока я ещё
