могу влезть в свою любимую парадную юбку из чёрного шёлка с нашитыми поверх него лохматыми обрывками и квадратами, криво вырезанными из лиловой шотландки, надо в ней куда-нибудь сходить.
И мы пошли.
Ребята. Клянусь – это была лучшая постановка «Макбета» из всех, которые я когда-либо видела.
Никаких массовых сцен там не было. Минимум актёров. Минимум декораций. Лишь полупрозрачный полог, железный трон и сонная, жёлто-серебряная степь. Бескрайняя, бездонная и совершенно равнодушная к происходящему. Только когда Макбет – Максар совершал очередное своё злодеяние, она заливалась ярким алым светом, и душа убитого, не оглядываясь, уходила за её горизонт, и в том, как она это делала, было что-то такое спокойное, ясное и пронзительное, что от этого зрелища перехватывало дыхание. Там вообще от многого перехватывало дыхание. Вот Максар вместе с ближайшим своим, задушевным другом идут домой после битвы, весёлые, молодые, пьяные без вина, поют и на ходу играют во что-то, как дети, обнимаясь и хлопая друг друга по раскрытым ладоням. А потом тот же друг, убитый Максаром, явится ему во время пира, но не в виде жуткого, изъеденного червями трупа, так смачно описанного Шекспиром, а такой же, как при жизни, молодой и спокойный; протянет Максару чашу и споёт ему ту же песню, с которой они тогда шли, обнявшись, по тихой серебряной степи. И Максар сперва будет пятиться в ужасе и просить его уйти, а потом, помимо воли, подхватит песню, и, обняв его одной рукой, склонится вместе с ним к земле, и, став на колени, будет стонать от тоски и раскаяния …и от того, что поправить уже ничего нельзя, и остановиться тоже нельзя - покатился камень под горку, и теперь так и будет катиться, сметая всё на своём пути, пока не достигнет самого дна…
Максар вообще великолепен в этой постановке. Молодой, мужественный и ясный в начале действия, при первой же мысли о власти, о ханском троне он моментально делается старым, серым, железным, как этот самый трон, с которым он впоследствии так и не расстанется, так и будет с усилием таскать его за собой, и так на нём же и погибнет… Мой друг, по традиции оставшийся недовольным постановкой, сказал, что она являет собой лишь слабое подражание «Трону в крови» Куросавы – от названия до сцены гибели главного героя; вся-то и разница лишь в том, что у Куросавы в него мечут стрелы, а здесь – ножи. Мне же показалось, что это не так. Мифунэ, играющий Макбета у Куросавы, к концу фильма играет человека, уже полностью потерявшего человеческий облик – это не человек, а загнанный зверь со страшной, оскаленной мордой, покрытой пеной и кровью. Тоже сильный образ, но сильный по-другому. Макбет – Максар так до конца и остаётся трагическим героем в том самом старомодном, высоком смысле этого слова. Перед лицом смерти он как раз-таки обретает ту красивую мужественность и человечность, которую почти утратил при жизни. Невозможные вещи свершаются одна за другой. Берёзовый лес двинулся и пошёл на холм, но ветви несут не воины молодого хана-изгнанника, а те мертвецы, которых он, Максар, когда-то одного за другим отправил за степной горизонт. Такие же, как при жизни, только чуть бледнее и страшнее. И сам он стоит среди них, такой же бледный и страшный, и понимает, что песня его спета, и самому ему скоро тоже придётся идти за горизонт... Известие о том, что мятежник Мэргэн и есть тот самый, нерождённый женщиной герой, которому суждено его убить, не столько ужасает его, сколько заставляет окончательно смириться с неизбежностью. И он отказывается от поединка, и садится на трон, и только вздрагивает, когда под мерный, страшный гул барабана в него один за другим вонзаются ножи. А потом встаёт и уходит туда, куда ушли один за другим все его друзья и враги, и ты смотришь на это и думаешь: вот – знает же человек, что совершенно кошмарно изгадил себе карму, что впереди адские муки, а затем цепь всяких беспробудно- горестных перерождений, которым конца-края не предвидится… Знает, и всё равно не сгибается и не сдаётся. Потому что его кара давно уже была в нём самом. И никакие натуралистические корчи и вопли истыканного стрелами Мифунэ не оставляют после себя и десятой доли того потрясающего, давно забытого ощущения холода и восторга в душе, какое оставляет это твёрдое и горькое мужество, сыгранное так скупо и сдержанно, как только возможно это сделать.
Кстати – в этой постановке вообще нет ни намёка на натурализм. Ни тебе поединков, ни батальных сцен, ни вспоротых животов, ни вырезанных внутренностей. «Степь в крови» так до конца и осталась чистой от крови. Моего друга это сильно разочаровало. Нас c Лессингом – нисколько. Мы с Лессингом потом, когда шли домой, ещё долго показывали друг другу большой палец и тихо перемигивались за спиной моего друга.
Про польскую литературу и польский кинематограф
— Ты Сапковского любишь? - спросил у меня приятель.
— Э-э-э, - ответила я.
— Нет, ты прямо говори - любишь или нет?
— Знаешь, - честно выкрутилалсь я, - наверное, не надо было его читать сразу после Сенкевича.
Нет, люди, про Сенкевича я тоже знаю, что и он - не подарок. И про наивность знаю, и про прямолинейность образов, и про безбожное искажение исторической правды, и про ходульность, и про одномерность, и про слащавость, и про склонность к жестоким сценам, и про то, и про сё, и про пятое, и про десятое...
Про всё знаю, будьте уверены.
Но язык! Други мои милые, какой язык!
За одну его реплику про упырей, которые воем пугают путников в Диком Поле (заметьте себе - в реальном Диком Поле, а не в каком-то там не-к-ночи-будь-помянутом Средиземье,) и про то, что опытное ухо всегда может отличить вой упыря от воя волка - так вот, дорогие мои, за одну эту реплику я бы отдала не только с десяток Сапковских, но и прибавила бы к ним парочку более почтенных персонажей.
А за всё описание Дикого Поля - вообще ничего не жалко. Такой это, братцы мои, восторг...
Та же история у меня, между прочим, и с польским кинематографом. Когда при мне заводят разговор про философию Вайды и поэтику Кешьлёвского, я делаю умное лицо и надуваю щёки, но в душе-то прекрасно понимаю, что отдам всё это, не задумываясь, за одну только сцену танца Скшетуского и княжны Курцевич из фильма Ежи Гофмана.
Хотя про фильм этот я тоже всё-это-знаю, будьте уверены.
24 ноябрь 2010 г. Люба, я вернулся...
Люди! Милые, дорогие мои, любимые люди!
Просто не знаю, как перед вами оправдаться.
Спасибо за то, что не бросили меня, пока я в течение этих полутора лет скиталась по больницам и прочим отрадным местам. Я думала, что когда опять раскрою глаза и посмотрю на свой журнал, он будет пуст и печален…. А вы все на месте, как ни в чём не бывало. Простите меня, Бога ради, что я так долго не отзывалась. Честно – очень хотела, но не могла. Надеюсь, однако, что всё нехорошее позади, и теперь мы будем встречаться раньше, чем раз в полтора года.
