и запоздало, но покается, то ему будет прощение, и карма очистится. И поэтому там каждый жутко заинтересован в том, чтобы убийцей оказался именно он. Потому что все, как один, сидят в полной заднице и не понимают, за что им такая непруха по жизни. Понимаешь? А тут – бац! – и очистился, и никаких тебе больше несчастий. И все поэтому лезут в убийцы. Но с Пуаро этот номер не проходит, он ищет настоящего…
— И что, находит?
— Я не знаю. Проснулся, не досмотрел.
— Кру-уто.. Слушай! Напиши такой роман. По-моему, такого ещё не было.
— Не, не смогу. Пишу с ошибками.
— Что, в школе плохо учился?
— Да нет. Карма плохая…
2006/09/22 Невавилонская библиотека
Герберт Уэллс 'Род Ди Сорно'
Рукопись, найденная в картонке
А картонка принадлежала Ефимии. Ее содержимое было варварски раскидано обезумевшим мужем, которому до зарезу понадобился галстук и не хватало выдержки и терпения дождаться, пока придет жена и разыщет пропажу.Конечно, в картонке галстука не оказалось; хотя муж, как легко догадаться,перерыл ее снизу доверху. Галстука там не было, зато в руки ему попалась пачка бумаг, которые можно было просмотреть, чтобы скоротать время до прихода Главного хранителя галстуков. К тому же всего интересней читать то, что ненароком попадает вам в руки.
Уже то, что Ефимия берегла какие-то бумаги, было открытием. На первыйвзгляд эти мелко исписанные страницы порождали мысль об измене, и поэтому муж взялся за чтение, исполненный страхов, которые рассеялись, едва он
пробежал первые строчки. Он, так сказать, выполнял функцию полиции и тем себя оправдывал. И он начал читать. Но что это?! 'Она стояла на балконе; позади нее было окно, а вельможный владелец замка ловил каждый взгляд ее
капризных очей, тщетно надеясь прочесть в них благосклонность и преодолеть ее гордыню'. Ничего похожего на измену!
Муж перелистнул страницу-другую - он начал сомневаться в своих полицейских правах. За фразой - '...отвести ее к ее гордому родителю'
стояло написанное другими чернилами: 'Сколько ярдов ковра, шириной в три четверти ярда потребуется для того, чтобы застеклить комнату в шестнадцать футов шириной и в двадцать семь с половиной футов длиной?' Тут он понял, что читает великий роман, созданный Ефимией в шестнадцатилетнем возрасте.
Он уже что-то о нем слышал. Он держал в руках тетрадку, не зная, какпоступить, - его все еще мучила совесть.
— Вздор! - решительно сказал он себе. - Допустим, что от романа простоне оторваться. Иначе мы выкажем пренебрежение к автору и его таланту.
С этими словами он плюхнулся в картонку прямо на груду вещей и,устроившись поудобнее, стал читать и читал до самого прихода Ефимии. Но она, узрев его голову и ноги, бросила несколько отрывочных и довольно-таки обидных замечаний по поводу какой-то раздавленной шляпки, а потом стала зачем-то силком вытаскивать его из картонки. Впрочем, это мои личные огорчения. А нас занимают сейчас достоинства романа Ефимии.
Героем ее повести был венецианец, звавшийся почему-то Джон ди Сорно. Насколько я мог установить, он и представлял собой весь род ди Сорно, упомянутый в заглавии. Никаких других ди Сорно я не обнаружил. Как и
прочие герои повести, он был несметно богат и терзался глубокой печалью, причины которой остались неясными, но, очевидно, таились в его душе. Впервые он предстал перед нами, когда брел '...грустно поигрывая осыпанной каменьями рукоятью кинжала... по темной аллее земляничных дерев и остролистника, удивительно гармонировавшей с его сумрачным видом'. Он размышлял о своей жизни, которую влачил под тягостным бременем богатства, не ведая чувства любви. Вот он '...идет по длинной великолепной
галерее...', 'и сто поколений других ди Сорно, каждый с таким же горящим взглядом и мраморным челом, взирают на него с той же грустной печалью' - и вправду унылое зрелище! Кому бы оно не наскучило за столько дней! И вот он
решает отправиться странствовать. Инкогнито.
Вторая глава озаглавлена: 'В старом Мадриде'. Здесь ди Сорно, закутавшись в плащ, дабы скрыть свой титул, '...бродит, грустный и безучастный, в суетливой толпе'. Но Гвендолен - гордая Гвендолен с балкона
— '...приметила его бледный и все же прекрасный лик'. Назавтра, во время боя быков, она '...бросила на арену свой букет и, обернувшись к ди Сорно (совсем ей незнакомому, заметьте!)... глянула на него с повелительной
улыбкой'. 'В тот же миг он, не раздумывая, кинулся вниз, туда, где метались быки и сверкали клинки тореро, а минуту спустя уже стоял перед ней и с низким поклоном протягивал ей спасенные цветы'. 'О, прекрасный
сеньор! - сказала она. - Вряд ли эти бедные цветы стоили таких хлопот'. Весьма мудрое замечание. И тут я вдруг отложил рукопись.
Мое сердце исполнилось жалости к Ефимии. Вот о ком она мечтала! Очеловеке редкой силы, с горящим взором, о человеке, который радивозлюбленной может расшвырять быков, кинуться на арену и единым духом
взлететь обратно. И вот сижу я - грустная реальность, тщедушный писака вкомнатных туфлях, до смерти боящийся всякой скотины.
Бедная моя Ефимия! Мы так долго высмеивали и преследовали новый тип женщины и так в этом преуспели, что боюсь, наши жены очень скоро разочаровываются в нас, бедняжки. И пусть даже они сами себя обманывают, им от этого не легче. Они мечтают о каких-то чудищах бескорыстия и верности, о рослых светлокудрых Донованах и темноволосых Странствующих рыцарях, почитающих своих дам, как святыню. И тут приходит всякий сброд,вроде нас, грешных, которые сквернословят за завтраком, вытирают перья орукава сюртуков, пахнут табаком, дрожат перед издателями и отдают на прочтение всему свету сокровенное содержимое их картонок. А ведь они - за редким исключением - так берегут свое богатство! Они по-прежнему тайно цепляются за мечты, которые мы у них отняли, и с таким тактом стараются
сохранить хоть что-то из прежних надежд и хоть чего-нибудь добиться от нас. Лишь в редких случаях - как, например, в истории с раздавленной шляпкой - они срываются на крик. Впрочем, даже тогда...
Но довольно прозы. Вернемся к ди Сорно. Наш герой не воспылал страстью к Гвендолен, как, наверно, решил
неискушенный читатель. Он 'холодно' ей ответил, и взор его на мгновение задержался на ее камеристке - 'прелестной Марго'. Далее следуют сцены любви и ревности под замковыми окнами с железными переплетами. У
прелестной Марго, хоть она и оказалась дочерью обедневшего принца, было одно свойство, присущее всей на свете прислуге: она день-деньской глазела в окно. Вечером после боя быков ди Сорно открылся ей в своих чувствах, и она от души пообещала ему 'научиться его любить'; с той поры он дни и ночи
'...гарцевал на горячем коне по дороге', проходившей у замка, где жила его юная ученица. Это вошло у него в привычку; за три главы он проехал мимо замка общим счетом семнадцать раз. Затем он стал умолять Марго бежать с ним, 'пока не поздно'.
Гвендолен после яростной стычки с Марго, во время которой она обозвалаее 'паскудой' - весьма уместный лексикон для молодой дворянки! - '...с несказанным презрением выплыла из комнаты', чтобы, к вящему изумлению читателя, больше не появиться в романе, а Марго и ди Сорно бежали в
