Фрэнк О'Коннор. Гости ирландского народа
Когда темнело, верзила Белчер, англичанин, убирал свои ножищи от камина и говорил:
— Ну что, братки, перекинемся в картишки?
Мы с Ноблом уже переняли их словечки, и кто-нибудь из нас отвечал:
— Отчего ж, браток, - и тогда коротышка Хокинс, второй англичанин, зажигал лампу и приносил карты. Иной раз Иеремия Донован являлся присмотреть за игрой и, уставясь в карты Хокинса, который играл как сапожник, выходил из себя и орал на него, точно на своего:
— Что ж ты не пошел с тройки, кретин?
Но вообще-то Иеремия был мужик спокойный и уравновешенный, как и верзила Белчер, а уважали Иеремию у нас за то, что у него был подходящий почерк для всякой писанины, хотя даже в этом деле расторопностью он не отличался. Ходил он в суконной кепке, поверх брюк натягивал длинные гетры, а руки вечно держал в карманах. Когда с ним заговаривали, он краснел, глядел в землю и переминался с ноги на ногу; ноги у него были здоровенные, как у всякого деревенщины. Мы с Ноблом, бывало, передразнивали его выговор: мы-то оба выросли в городе.
В то время я не понимал, зачем мы с Ноблом сторожим Белчера и Хокинса. Я считал, что эту парочку можно поселить в любой точке отсюда до Голуэя, и они тут же пустят корни, будто оба родились в Ирландии. Ни разу за свою молодую жизнь я не видал, чтобы люди так легко врастали в чужую почву.
Второй батальон прислал нам этих типов на хранение, когда их стали слишком уж упорно разыскивать англичане. Мы с Ноблом по молодости лет отнеслись к заданию серьезно, но Хокинс живо поставил нас на место, показав, что ориентируется в событиях получше нашего.
— Я тебя знаю, - заявил он мне. - Ребята зовут тебя Бонапартом. Между
прочим, Мэри Бриджит O'Коннор велела мне спросит у тебя, куда девались носки, которые ты одолжил у ее брата.
От них мы узнали, что во Втором батальоне устраивали вечеринки и танцы с местными девчонками, а так как Белчер с Хокинсом вели себя там смирно, то наши парни были не против, чтобы и они поплясали. Хокинс выучился танцевать 'Стены Лимерика', 'Осаду Энниса' и 'Прибой на острове Тори', но остался у них в долгу, потому что наши тогда из принципа танцевали только национальные танцы.
Понятно, что после такой вольготной жизни в батальоне эти пленные англичане и у нас тоже стали держаться свободно, и через пару дней мы махнули рукой и уже не притворялись, будто охраняем их. Уйти далеко они все равно не могли, потому что акцент выдавал их за версту, да к тому же брюки и сапоги у них были гражданские, а гимнастерки и шинели форменные. Впрочем, я думаю, у них и мысли не было бежать, - им у нас нравилось.
Одно удовольствие было смотреть на то, как Белчер обходился со старухой - хозяйкой того дома, где мы их держали. Она бранилась по всякому поводу, придиралась даже к нам, но когда появились наши, с позволения сказать, гости, она еще и языком прицелиться не успела, как Белчер уже охмурил ее и сделался ее другом по гроб жизни. Он и десяти минут не пробыл в ее доме, но, заметив, что она колет лучину для печки, тут же вскочил и бросился к ней.
— Позвольте мне, сударыня, - сказал он со своей непонятной улыбочкой, - ну позвольте. - И отобрал у нее тесак.
От удивления она даже не нашлась, что сказать. Но после этого, что бы она ни затевала, Белчер всегда был тут как тут: то ведро тащит, то корзину, то кусок торфа. Нобл про него говорил, что он прямо угадывает ее желания и выполняет их прежде, чем она сама поднимется с места.
Для такого верзилы, как он, Белчер был поразительно сдержан на язык. Мы не сразу привыкли к тому, как он безмолвно, точно привидение, бродит по дому. Рядом с Хокинсом, который молол языком за целый взвод, особенно странно было видеть, как Белчер сидит у камина, не произнося ни слова, кроме разве что: 'прости, браток' или 'вот именно, браток'. В жизни у него была только одна страсть - карты, и играл он как бог. Он обыгрывал бы нас до нитки, если бы Хокинс в свою очередь не просаживал нам все его выигрыши, причем своих собственных денег Хокинс не ставил.
Хокинс проигрывал нам потому, что слишком любил пофорсить, да и мы, я думаю, проигрывали Белчеру по той же причине. К тому же Хокинс ночами напролет спорил с Ноблом о религии, и Нобл, у которого брат был священник, делался от этих диспутов сам не свой. Надо сказать, что аргументы Хокинса смутили бы и кардинала. Даже споря о Боге, Хокинс беспрестанно сквернословил. Я дивился тому, какую бездну ругани он умудрялся втиснуть в самый простой разговор, при том никогда не повторяясь. Ужасный был человек, и переспорить его было невозможно. Если же спорить ему было не с кем, он приставал с разговорами к нашей хозяйке.
Старуха была под стать ему самому. Когда однажды он попытался спровоцировать ее на богохульство по поводу засухи, она осадила его тем, что всю вину свалила на какого-то Юпитера Ниспосылающего (а мы такой фамилии и слыхом не слыхали). Другой раз он принялся проклинать 'капиталистов' за то, что они развязали германскую войну, и вдруг она ставит утюг на доску, поджимает свой лягушачий ротик и говорит:
— Мистер Хокинс, вы можете говорит о войне все, что вам вздумается и считать, что меня провели, потому что я всего лишь простая крестьянка. Но я знаю, кто начал войну. Итальянский граф, который похитил языческого бога из японского храма. Поверьте мне, мистер Хокинс, горе и нужда падут на головы тех, кто тревожит тайные силы.
Старушенция была себе на уме.
Как-то вечером Хокинс засветил лампу, и мы все засели за карты. Иеремия Донован тоже пришел, и сидел, и следил за игрой, и вдруг я понял, что он как-то по-другому смотрит на наших англичан. Потом, уже к ночи, между Ноблом и Хокинсом разгорелся ужасный спор насчет капиталистов и священников, а также о любви к отечеству.
— Капиталисты платят священникам за то, что они рассказывают вам сказки про тот свет, - чтобы вы не замечали, чем вся эта сволочь занимается на этом, - заявил Хокинс.
— Ерунда! - сказал Нобл, повысив голос. - Люди верили в загробную жизнь, когда еще и слова такого не было - капиталист.
Тут Хокинс поднимается во весь рост, словно на молитве.
— Ах, вот как! - ухмыляется он. - Ты, значит, берешь на веру все подряд? И в Адама, и в Еву с яблоком? Ну, так я тебе вот что скажу, браток: если ты имеешь право верить в одну чушь, то я имею право верить в другую - что первым делом твой бог создал чертова капиталиста вместе с его вонючей моралью и прямо в 'роллс-ройсе'. Имею я право или не имею? - говорит он Белчеру.
— Имеешь, браток, - говорит Белчер и садится к очагу, вытянув ножищи и поглаживая усики.
Я вижу, что Донован уходит, а спор о религии кончится неизвестно когда, и тоже выхожу на улицу. Вдруг Донован останавливается и принимается, потупясь, бормотать, что, мол, не следовало мне покидать свой пост. Тон у него прямо мерзкий, а мне к тому же давно уж осточертел этот так называемый пост, и я в ответ его спрашиваю, какого лешего мы вообще сторожим этих англичан и на что они нам сдались.
Он смотрит на меня эдак пристально и говорит:
— Как это на что сдались? Ты что, не знаешь, что мы держим их как заложников?
— Заложников? - переспрашиваю я.
— Ну да. Противник тоже имеет пленных, и поговаривают, что их будут расстреливать. Если они расстреляют своих пленных, то мы расстреляем своих.
— Расстреляем Белчера и Хокинса? - говорю я.
— А на кой же черт мы их, по-твоему, держим?
— Что ж ты раньше-то молчал? - говорю я. - Не мог предупредить нас с самого начала? - Еще чего, - говорит он. - Сами должны были это знать.
— Откуда нам было знать, Иеремия Донован? - говорю я. - Тем более теперь, когда мы с ними нянчимся уже столько времени?
— Противник держит наших ровно столько же, - говорит он. - Даже дольше.
