времени, и все наши встречи, и эти дни и ночи тоже будут “до войны”.
— И любовь не для нас, верно ведь? Что важнее сейчас? Ненависть!
— Не спится, товарищ командир?
Незаметно подошел часовой. Он стоит, опершись на винтовку, и смотрит на меня.
— Какую-то страшную песню вы поете. Я давно уже слушаю. И поете как-то странно. Пару строчек споете и молчите. Потом еще две-три строчки…
— Ты, Кравчук, никому про эту песню не рассказывай. Хорошо?
— Хорошо. А почему?
— Это новая песня. Я ее еще только сочиняю. Ты расскажешь, ребята будут просить: спой, а она еще не готова.
— Так вот вы их как сочиняете! А мы все спорим, как это у вас получается. А оно вон как.
— И так тоже.
Я спрыгиваю на землю и смотрю на восток. Небо уже светлеет. Скоро там появится розовая полоска зари. А с другой стороны, словно навстречу ей, потянутся тяжелые машины с черными крестами на крыльях.
Оставляю гитару у палатки и иду к штабу. В штабной палатке дежурит капитан Свиридов.
— Разреши прикурить? — прошу я и киваю на радиостанцию. — Что слышно?
— А ничего не слышно, Андрей. Тишина, — и помолчав, добавляет: — Мертвая тишина.
Странно. В это время должна идти директива в войска о приведении в полную боевую готовность. Впрочем, может быть, не так уж она сейчас и нужна. Наша-то дивизия уже в полной боевой, возможно, и другие также.
— А что наш “вероятный противник” говорит?
— А тоже ничего, — недоуменно пожимает плечами Свиридов. — Молчит во всех диапазонах. Я специально крутил. Обычно трещат без умолку, а сегодня как языков лишились.
— Странно.
— Действительно странно, — соглашается Свиридов.
Докуриваю папиросу и смотрю на часы. Три двадцать. Сейчас они, наверное, запускают моторы. Иду к своей палатке и присаживаюсь так, чтобы видеть штабную.
Три тридцать пять. Все. Они уже в воздухе. Началось. Но все по-прежнему тихо. Мне хочется вскочить и заорать: “Подъем! Тревога! По машинам!” Но этого делать нельзя. Я смотрю на штабную палатку. Капитан Свиридов неподвижно сидит возле рации. Если бы я с ним не разговаривал несколько минут назад, подумал бы, что он спит.
Три сорок пять. По-прежнему все спокойно. Встаю и начинаю ходить вдоль линейки палаток. Повернувшись в очередной раз к штабной палатке, вижу, как Свиридов что-то слушает, натянув наушники. Я замираю.
Из штабной палатки выскакивает дневальный и бежит к ближайшей сосне.
Бам! Бам! Бам!
Несутся в ночи звуки колокола громкого боя. Откуда его раздобыл Жучков?
Из командирской палатки выбегают, застегивая на бегу гимнастерки, Лосев с Жучковым.
Бам! Бам! Бам!
Я врываюсь в свою палатку и хватаю комбинезон со шлемофоном, лежащие в изголовье.
— Подъем, мужики! Тревога!
Ребята быстро одеваются и ворчат:
— На тебе, в воскресенье, чуть свет, не срамши, по тревоге поднимают…
Дневальный бежит вдоль линейки.
— Комэски, командиры звеньев — в штаб!
Мы бежим к самолетам. Я с ходу выбиваю из-под шасси колодки, вскакиваю на плоскость и открываю фонарь. Через пару минут прибегает Букин.
— Настроиться на первую боевую частоту!
Сергей вопросительно смотрит на меня.
— Похоже, началось, Андрюха, — говорит он.
— Да, похоже на то, — соглашаюсь я.
Еще через несколько минут слышим крик Волкова:
— Вторая эскадрилья! Ко мне!
Мы быстро собираемся.
— Немцы, не объявляя войны, нарушили границу и крупными силами вторглись на нашу территорию. В воздухе в разных направлениях движутся большие группы их самолетов. По неуточненным сведениям приграничные части и города уже подверглись бомбардировке. Нам объявлена готовность номер один. Находиться у самолетов, запуск моторов по зеленой ракете.
Он замолкает, но, прежде чем вернуться в штаб, тихо говорит:
— Как думаете, мужики, это провокация или… — Он нерешительно замолкает.
— Или, — за всех отвечаю я.
Он внимательно смотрит на меня.
— Что ж, тогда что положено кому, пусть каждый совершит.
Он резко поворачивается и бежит в штаб. Напряженно тянутся минуты. Крошкин десятый раз обходит вокруг “Яка”, проверяет управление, залезает в кабину…
Снова бежит Волков и машет нам рукой, собирая к себе.
— Квадрат 4Г, на высоте пять тысяч перехватить большую группу бомбардировщиков. Идем курсом 190 на высоте пять пятьсот…
Над летным полем взлетает зеленая ракета. Быстро вскакиваю в кабину.
— От винта!
Мотор, чихнув, взревывает. Меняю обороты: все в порядке. Показываю Крошкину большой палец и задвигаю фонарь.
— Первая эскадрилья! На взлет! — слышу в наушниках голос майора Жучкова.
Еще немного погодя:
— Вторая эскадрилья! На взлет!
Выруливаю на полосу. По ней уже разбегается первое звено. Заруливаю на старт. Вперед выкатывается Букин с ведомым. Вот они пошли. Выжидаю, пока отнесет пыль, и толкаю сектор газа. “Як” легко отрывается от земли, и мы идем за первой парой.
Вот он — первый боевой вылет! Мир кончился, начинается война.
Глава 7
Им даже не надо крестов на могилы,
Сойдут и на крыльях кресты.
Весь полк — в воздухе. На стоянках остались два “Яка”: начальника штаба и батальонного комиссара Федорова, его вчера вызвали в Минск. Нас ведет сам Лосев. Полк идет строем “пеленга”. Наша эскадрилья — чуть сзади и левее первой.
Десять минут… пятнадцать… Внизу все спокойно. Страна еще спит. Наша армада идет так высоко, что гул шестидесяти шести моторов никого не беспокоит.
Замечаю движение на горизонте.
— “Сохатые”! Я — шестьдесят пятый. Четвертой — прикрывать, следить за верхней полусферой. Первая, вторая, третья! За мной! Атакуем!
Пара Лосева делает “горку” и во главе первой эскадрильи бросается на передовую группу противника. Поднявшись “горкой”, вижу, что немецкие самолеты идут девятка за девяткой, четко, как на параде, с правильными интервалами. И хвоста у этой колонны не видно, он теряется где-то за пределами видимости. Не так уж их и мало!
Мне плохо видно, что творит первая эскадрилья, там какие-то дикие перемещения. Вижу только, как вниз падают, дымя, самолеты. Теперь я вижу, это — “Дорнье-210”. Мощное зверье!
Первая эскадрилья разметала две первые девятки и стремительно, не ломая своего строя, отваливает влево-вверх. Теперь перед нами — третья девятка.
