— Я же сказал: четвертый год.
— И много сделали?
— Достаточно. Ежовщину придушили. Таких вот кадров, как этот тип, — поганой метлой. Сейчас, к сожалению, выпустить их пришлось, но силу былую они уже не наберут. Берию мы уже полтора года как зажали. Он сейчас на Колыме лагерем командует, самое ему место. Мехлиса отправили политакадемией руководить. Буденный — главком кавалерии. Климент Ефремович курсами переподготовки старшего комсостава заведует. Жаль, не успели вовремя резню в армейских кадрах предотвратить. Но и это немало.
— А Сталин?
— Что Сталин? Пусть руководит, он это хорошо умеет. Главное, убрали тех, кто с ним спорить боялся и веру в собственную непогрешимость в нем раздувал, а сам этим умело пользовался. А с Жуковым, Шапошниковым, Василевским и другими он свой амбиции не разовьет. Вон даже Тимошенко встряхнулся. Хоть Киев и сдал, а жару немцам дает, грамотно воюет.
— Ну, и когда вы — назад?
— А Время его знает! Сам видишь, чем заниматься приходится. Как их без присмотра оставить? Ты скажи спасибо, что Федоров успел до меня дозвониться. Я хотел сегодня в Москву съездить. Узнал, что ты у Седельникова, все бросил и — сюда. По-моему, я вовремя успел?
— Вовремя. Еще полминуты, и я бы его табуреткой — по черепу!
— И правильно бы сделал! Горбатого могила исправит.
— А много здесь таких, как мы?
— Достаточно. Кто уже делает свое дело, кто только готовится. А кто, как ты, уже свое сделал. Но, я вижу, тебя что-то гложет. Выкладывай.
— Понимаете, Василий Петрович, если сейчас настоящий Злобин сюда вернется, он в первом же бою не только сам погибнет, но и всю эскадрилью угробит.
— Вот ты о чем. И какой же вывод?
Я вздыхаю. Нелегко сказать это, но надо.
— Значит, мне здесь надо оставаться до конца. Или до конца войны, или до своего собственного.
— Вот и хорошо, что ты сам к этому пришел. А я все время думал, как тебе это сказать?
— Не надо ничего говорить. Я уже все решил, еще вчера.
Василий Петрович прищуривается.
— А может быть, у тебя еще один весомый аргумент есть не торопиться с возвращением?
Я вздыхаю и молчу. Комиссар тоже вздыхает.
— Неосмотрительно, Андрей, неосмотрительно. У таких, как мы, все дорогое должно быть не здесь, а там. Нельзя себя здесь приковывать ничем, кроме своего долга.
Он снова закуривает и продолжает:
— Но и осуждать тебя нельзя. Все мы люди, и ничто человеческое нам не чуждо. А здесь в особенности. Как еще остаться в такой обстановке человеком, когда кругом такое творится?
Он снова замолкает, потом тихо спрашивает:
— Ну а как все-таки думаешь из этой ситуации выкручиваться?
— Не знаю, пока не знаю, — качаю я головой.
— Ладно, раз решил, оставайся. А там Время покажет, Время рассудит. Что ж, Андрей, будем расставаться.
— Встретимся еще?
— Маловероятно. Разные у нас уровни, да и дела разные. Что у нас общего, кроме победы? Ты в чистом небе летаешь, а я с грязью разгребаюсь. Но я подскажу тебе одного человека, можешь с ним при случае поговорить, посоветоваться. Он, правда, не знает, кто ты такой, но можешь говорить с ним открытым текстом — один на один, разумеется. Полковник Михайлов, знаешь такого?
— Командир “медведей”!
— Он самый. Его задание впереди. В январе его назначат командиром новой дивизии. Его дивизия Севастополь защищать будет.
— Последний вопрос, Василий Петрович. Когда, по вашим расчетам, война кончится?
— Трудно сказать, Андрей. Это все-таки война. Здесь слишком много факторов действует. Удастся мятеж против Гитлера или нет? Когда союзники откроют второй фронт и где? Везде наши люди работают, но какой результат будет?
— Понятно.
— Ну, раз понятно, то по коням! Старшина! Капитана доставить в его часть незамедлительно!
Глава 21
Кто-то высмотрел плод, что не спел, не спел,
Потрусили за ствол, он упал, упал…
Итак, решение принято и “согласовано”. Я остаюсь здесь, в 1941 году. Буду воевать дальше, не перекладывая эту тяжесть на другие плечи.
Три дня подряд летаем на прикрытие переднего края. Гудериан перегруппировал свои дивизии, и сейчас бои идут на линии Хислваичи — Остер. Удар наносится через Починок опять-таки на Ельню. Далась она этому Гудериану!
На земле идут тяжелые бои, и мы делаем все, чтобы облегчить задачу нашим бойцам: отгоняем бомбардировщики, сопровождаем штурмовики и пикировщики. Очевидного господства в воздухе нет ни у нас, ни у немцев. Количественно они нас превосходят, но качественное превосходство, несомненно, за нами. Кроме “Нибелунгов” никто не смеет вступать с нами в бой, не имея двойного или тройного перевеса. Но и “нибелунгам” приходится туго. Мы применяем волковские тактические разработки и, как правило, ставим немцев в безвыходное положение. Им ничего не остается, кроме как нести потери или покидать поле боя. За три дня увеличиваю свой счет еще на двух, в том числе на одного “Нибелунга”.
К концу этого третьего дня из низин и речных пойм поднимается копившийся там весь день туман. Пятый боевой вылет срывается. И тогда я, договорившись с Лосевым, иду наконец в Озерки.
Ольга на этот раз устроилась неплохо: в отдельной хате. Хозяин с двумя сыновьями воюет, а хозяйка работает в Починке, на станции. Операционная — в соседней избе. Гучкин там и живет. Я попал удачно. Андрей Иванович только что протопил баньку, и мы с Гучкиным, а потом и Ольга с медсестрами как следует попарились.
Ольга сидит на кровати, завернувшись в простыню и свесив ноги в сапожках.
— Ну, рассказывай про свои подвиги.
— Какие еще подвиги?
— А как ты один против десяти дрался.
— Кто тебе такую ерунду сказал? Я что, по-твоему, самоубийца?
— Не умеешь ты врать, Андрюша! Вон, гляди.
Она показывает мне армейскую газету. Там на развороте — моя фотография и статья, где в восторженных тонах описывается бой одного “Яка” с десятком “Мессершмитов”. Бегло просматриваю статью, замечаю кучу неточностей и нелепостей, неизбежных, когда человек с чужих слов описывает то, о чем не имеет ни малейшего представления. Заключительное утверждение: “Так наши соколы бьют хваленых фашистских асов: не числом, а умением!” вызывает у меня усмешку.
— Смеешься! А я ревела, когда это читала. Как ты вывернулся из такой переделки?
— Если честно, то сам не знаю.
— А зачем полез один против десяти?
— Так надо было, Оля.
— Так надо! А обо мне ты подумал в этот момент?
— Если честно, то нет.
— Ну и как тебя называть после этого? Герой! Вон вся газета от моих слез раскисла. Я как увижу ее, так реву. Ты же обещал мне, что не будешь на рожон лезть. А сам…
Глаза Ольги наполняются слезами, она встает и прячет лицо у меня на груди.
— Оленька, ты прости меня, но так было надо.
— Да что ты слушаешь дуру бабу, — шепчет она сквозь слезы. — Мы бы рады вас к своим юбкам
