Пафнутьев бдительно проследил, чтобы Скурыгину не только выделили комнату в доме, но и чтобы он в нее вошел, чтобы он там остался, чтобы в ней не оказалось другого выхода, кроме того, который контролировали шаландинские оперативники. Вохмянина принесла постель, застелила широкую кушетку; следуя каким-то странным традициям, установившимся в последнее время, оставила на столе бутылку виски, три стакана, на спинку стула бросила халат.
— Отдыхайте, — сказала она. — Обед через два часа. Ванная напротив.
— Спасибо, — поклонился Скурыгин. — Вы очень добры.
— Я знаю, насколько я добра.
— Это новое место моего заключения? — спросил Скурыгин у Пафнутьева, когда они остались одни.
Вроде ничего не было сказано обидного, но Пафнутьева задел этот вопрос. Было в нем какое-то превосходство, сквозило недовольство — Скурыгин, оказывается, до сих пор обижался на то, что не позволили ему на какое-то время задержаться в своей подземной камере.
— Называйте эту комнату как вам угодно. Хоть общественным туалетом. Но выходить из нее я не советую слишком часто и слишком далеко.
— Далеко от дома?
— Нет. Далеко от комнаты. Из дома вообще выходить не следует.
— Это приказ?
— Настоятельный совет.
— И мне решать — воспользоваться ли этим советом?
— Да, решать вам. А мне решать, как с вами поступить, если этим советом пренебрежете.
— Вам не кажется, что у вас несколько жестковат тон? Освобожденный заложник мог бы надеяться на более теплое отношение.
Пафнутьев постоял, опустив голову, подошел к окну, убедился еще раз, что выбраться из комнаты этим путем невозможно, вздохнул и направился к двери.
— Вы мне не ответили? — напомнил Скурыгин.
— Отдыхайте.
— У меня остались вещи внизу... Как с ними быть?
— Вам их принесут.
— Кто?
— Сам принесу.
— Это тоже входит в ваши обязанности?
Не надо бы Скурыгину задавать такой вопрос, ох не надо бы. Услышав эти слова, Пафнутьев вздохнул, наконец, легко, даже освобожденно — теперь он может говорить с этим человеком как угодно, ничто его уже не сдержит, и никакие правила приличия не помешают задавать те вопросы, которые покажутся уместными.
— Я, кажется, начинаю понимать Объячева, — сказал Пафнутьев и, не добавив больше ни слова, вышел.
На площадке между этажами его поджидал Худолей. Глаза его радостно сияли, розоватые ладошки порхали в воздухе легко и непринужденно.
— Паша, послушай... У меня есть очень хороший товарищ, он живет в городе Запорожье на берегу Днепра, его зовут Подгорный Владимир Иванович. Он преподает в машиностроительном институте, и каждый день ректор лично выдает ему два пакета молока за вредные условия работы. Представляешь?
— В чем же вредность его работы?
— А студентки! — вскричал Худолей. — Прекрасные студентки, которые смотрят на него потрясающими своими глазами, приоткрыв от волнения совершенно непереносимые алые свои губки... А коленки, Паша, ты видел, какие у них коленки? Ты вообще-то давно видел юные коленки, выступающие из-под коротеньких юбчонок? Отвечай, давно?
— Сколько лет твоему другу?
— Вообще-то, ему седьмой десяток, но это ни о чем не говорит!
— Это говорит о многом, — мрачно сказал Пафнутьев.
— О чем же, Паша?
— Это говорит о том, что твой Владимир Иванович Подгорный неплохо сохранился на ректорском молоке.
— Ты ничего не понял, Паша! Это не ректорское молоко! Молоко коровье! Ректоры не доятся!
— Когда увидишь своего запорожского друга, обязательно передай ему от меня привет.
— Спасибо, Паша! Я так и скажу... Владимир Иванович, скажу я, тебе большой и горячий привет от Паши Пафнутьева.
— Так и скажи. Что ты там устраивал в подвале? Нашел что-то?
— А как ты догадался?
— Скажи уже, наконец!
— Напильник.
— Которым можно выпилить дверь?
— Нет, им можно заточить велосипедную спицу. А плоскогубцами, которые валялись там же, в углу, на полу, можно эту спицу вывинтить. Ты помнишь, какие страшные заусеницы оставил убийца на крепежной гаечке? Помнишь? Так вот, эти плоскогубцы оставляют такие же заусеницы.
— А в напильнике остались металлические опилки от спицы, — не то спросил, не то сам себе сказал Пафнутьев.
— Наверняка!
— Срочно на экспертизу.
— Уже созвонился. Меня ждут.
— Молодец. Умница.
— Каждый раз, Паша, когда ты меня хвалишь, я сразу прикидываю, а что он мне подарит? Чем наградит? Как отметит усердие и выдающиеся результаты работы? Это я все, Паша, думаю про себя и, конечно, надеюсь. Что делать, надежда умирает последней. Может, думаю, приказ какой-никакой напишет и меня между строк упомянет в хорошем смысле...
Пафнутьев вслушивался в безостановочный словесный худолеевский поток и все больше проникался подозрением — что-то еще у того есть, какую-то еще зацепку он обнаружил, если позволяет себе вот так безнаказанно пожирать чужое время.
— Говори, слушаю тебя внимательно, — прервал наконец Пафнутьев своего эксперта.
— Хорошо, — тут же согласился Худолей, словно именно этих слов и ждал. — Помнишь какой хороший, добротный стол соорудили строители для узника? Помнишь? Ты сидел за этим столом, на нем еще стояла литровая бутылка виски за две тысячи рублей... Ты должен этот стол запомнить.
— Запомнил.
— Ты вот, Паша, прости меня, конечно, за этим столом, кроме бутылки виски да одичавшего заложника, ты ничего и не увидел.
— А ты увидел?
— И очень много.
— Например?
— Я увидел, Паша, следы. Когда за столом из толстых свежих досок, сосновых, мягких, пахнущих смолой и лесом... Так вот, если на такой доске нарезать хлеб — останутся следы от ножа. А если за таким столом обработать металлическую деталь, спицу, например, велосипедную или еще там что... То на столе образуются вмятины, следы напильника, оттиски самой спицы, а во впадинах, как ты не протирай этот стол, обязательно останутся металлические опилки. Пусть совсем маленькие, пусть их будет немного, пусть они незаметны невооруженным глазом, но они будут. И когда я восхищался столом и мечтал такой же иметь на даче, а ты навязывался ко мне в гости в расчете на дармовую выпивку, прости, Паша, но это было, было...
— И что?
— Так вот, я не восхищался столом и в гости тебя не звал, не звал, Паша, как это для тебя ни прискорбно.
