Виктор Пронин
Банда
Пафнутьев и Халандовский сидели в полутемной комнате на низком диванчике, перед ними стоял журнальный столик, а напротив, в нескольких метрах, светился большой экран японского телевизора. Освещенные разноцветными, мелькающими бликами лица друзей становились то ядовито- зелеными, то неприлично-красными, то мертвенно-синими. Выражение у обоих было одинаковое — оцепенелое.
На экране мелькали кадры фильма — тощий маньяк с остановившимся взглядом подстерегал женщин, когда те сладко спали в своих постельках, когда наслаждались сильными струями душа, когда они, невероятно красивые, плескались в голубых бассейнах. А он их резал, вспарывал животы, отделял головы. Женщины орали в предсмертном ужасе, кровь хлестала из вен, конечности плавали в стороне от туловища, а маньяк продолжал свое черное дело, несмотря на то, что кольцо мужественных полицейских сжималось вокруг него с железной неотвратимостью.
Да, и взрывы.
Роскошные, высокохудожественные взрывы с огнем, клубами дыма, взлетающими в воздух машинами, людьми и даже домами. А герой, явно неравнодушный к одной из обреченных красавиц, неотступно шел за маньяком, пренебрегая здравым смыслом, собственной жизнью, законами жанра.
— Знаешь, чем кончится? — спросил Халандовский.
— Ну?
— Они сольются в экстазе.
— Кто? — уточнил Пафнутьев.
— Полуобгорелый полицейский и недорезанная красотка. Они просто созданы для поцелуя под занавес.
— Но перед тем, как слиться, хотя бы примут душ?
— Ни фига, — Халандовский покачал в полумраке большой кудлатой головой. — В том-то, Паша, и весь смысл. Они сольются в экстазе именно в таком виде — он дымится, в отдельных местах еще и догорает, а она — вся в кровище маньяка, которого полицейский зарезал минуту назад его же преступным ножом. Это означает, что настоящая любовь преодолевает все на свете.
— Недавно на улице видел, как изодранный в клочья кобель трахал полуживую суку, — проговорил Пафнутьев. — Хотя скорее делал вид, что трахает.
— Это, Паша, то же самое. Но миллионы прекраснодушных зрителей по обе стороны Атлантического океана невольно смахнут растроганную слезу и проникнутся высокими, чистыми чувствами. Подобные фильмы — самое яркое, волнующее, незабываемое, что происходит в их сытой, сонной жизни.
Все получилось точно так, как предсказывал многомудрый Халандовский, — полицейский зарезал маньяка, кровь хлынула на полуживую красавицу, избавитель освободил ее от пут и тут же приник к ней страстно и самозабвенно. А красавица, ощутив прилив животворных сил, естественно, прильнула к нему, не забыв оголить самые соблазнительные места. Из их измученных глаз катились слезы счастья и любви.
— Переключи программу, — сказал Пафнутьев.
Но избавления от страшных картин друзья не получили — передавали военные сводки из Югославии, — американцы, немцы, англичане дружно и весело разбомбили пассажирский поезд вместе с мостом, по которому он шел. Потом показали высокоточное попадание томагавка в рейсовый автобус, потом пошли потрясающе красивые кадры — доблестные американские летчики трижды заходили на колонну беженцев. Дорога, усеянная сочащимися кровью кусками человеческих тел, казалось, вела в предыдущий фильм.
— А что им, собственно, надо от этих сербов?
— Затронуты национальные интересы Соединенных Штатов! — веско ответил Халандовский и опять переключил программу — шла передача о выдающемся певце столетия Фрэнке Синатре. Показали младенческие его годы, триумфальную жизнь, смерть, от которой содрогнулось все прогрессивное человечество. — Я переключу?
— Конечно.
На этот раз на экране возникла толстая, изуродованная жизнью тетка с накрашенным ртом, которая на ломаном сербском языке убеждала югославов в том, что бомбежки производятся для их же блага, что та свобода, которой они были лишены до сих пор, теперь воссияет над их мертвыми головами во всем своем слепящем великолепии.
— Так, — проговорил Пафнутьев чуть слышно. — Дальше.
Дергающаяся певичка показывала всем желающим части своего тела, наиболее, по ее мнению, удавшиеся природе.
— А знаешь, эта Мадонна менее бесстыдна, нежели та баба, которая была до нее, — задумчиво проговорил Халандовский, снова переключая программу. Экран заполнили потные тела, орущие, искаженные оптикой рожи, скрежет мощных звуковых установок, блики лазерных лучей.
— Что с ними? — спросил Пафнутьев невинным, совершенно дурацким тоном.
— Музыкальные ансамбли. Победители национальных конкурсов. Пятая программа. Так называемая культурная.
— Крути дальше.
— Филадельфия опять проигрывает! — заорал не своим голосом спортивный комментатор. — Бостон на подъеме! Бостон впереди! Бостон неудержим в этой атаке! Это победа! Идут последние секунды матча! Какая победа!
— Аркаша, это действительно победа?
— Это оккупация, — невозмутимо ответил Халандовский, выключая телевизор. — Недавно, Паша, мне довелось видеть подшивку газет, которые выпускали немцы во время войны на занятых наших территориях.
— И что?
— То же самое, что ты сейчас видел. Правда, те газеты были пожелтевшими, выгоревшими от времени, а здесь краски вон какие яркие да сочные... Но суть та же. Должен, однако, сказать. — Халандовский поднялся, включил свет в комнате, положил на телевизор пульт. — Должен сказать, Паша, что те фашистские газеты были порядочнее, честнее. Да, они были оккупационными, но этого и не скрывали. А эти... — Халандовский склонил голову набок, как это он делал в минуты глубокой задумчивости.
— Я знаю одного типа, который без конца повторяет — друг Билл, друг Коль, друг Жак...
— Душить легче всего в объятиях, Паша, — заметил Халандовский, выходя из глубокой своей озадаченности. — Старый закон.
— Как жить, Аркаша?
— Делай свое дело. Не торопясь, каждый день, без стремления немедленно все исполнить и тем самым оказать уважение государственному департаменту, международному банку, очередному пройдохе, который указывает тебе с экрана, где лучше жить... Мы-то с тобой это прекрасно знаем.
— Да? — удивился Пафнутьев. — Где же?
— Вот здесь, — и Халандовский ткнул толстым своим, мохнатым указательным пальцем в пол. — Здесь! — повторил он. — С кем лучше общаться? Со мной! — и его указательный палец с той же непоколебимой уверенностью ткнулся в грудь, куда более мохнатую, нежели палец.
— С чего начинать, Аркаша?
— Начало уже было. И середина позади. С ярмарки едем. А с ярмарки люди едут куда веселее — товар продан, денег полная сума, лошади бегут налегке, впереди родные избы! Так не открыть ли нам, мужики, припасенную бутылочку? Не выпить ли нам за удачную торговлю?
— Это вопрос или предложение? — спросил Пафнутьев, все еще подавленный увиденным на экране.
— Ха! — воскликнул Халандовский и громко хлопнул в ладоши. Хлопок получился неожиданно громким и вызывающим. Он сразу как бы подавил все поганые звуки, которые только что исторгали высококачественные японские динамики. Те звуки не просто замолкли, они исчезли, их вымело, как какие-то зловонные испарения, и комната сразу наполнилась чем-то радостным, безудержным, требующим немедленного воплощения. — Ха! — снова хлопнул Халандовский в ладоши, и его победа над силами зла стала окончательной.
