— Так, — крякнул Пафнутьев. В который раз он убеждался, что вопросы Вулыху кажутся малозначащими, не очень существенными и отвечает он на них, думая о чем-то, для себя более важном. И Пафнутьев решил попробовать втянуться в его, вулыховский, разговор, может быть, так удастся узнать хоть что-нибудь. — А я бы не отказался от миллиона долларов, — сказал он, глядя в окно и как бы даже забыв о том, зачем сюда доставили Вулыха.
И он не то чтобы увидел, почувствовал, что Вулых посмотрел на него с интересом, слова Пафнутьева вываливались из общего ряда обвинений, упреков, подозрений, которыми жил последние дни Вулых. Взглянув на Пафнутьева, он опять уставился в пол, но уже не так глубоко, не прямо под себя, а в точку, которая находилась на полу где-то посередине между ним и Пафнутьевым.
— И я вот не отказался... И что?
— А что? Ничего страшного. Ведь не миллион искали... Тебя искали.
— Да? — удивился Вулых. — Меня искали? А на кой ляд я им понадобился?
— Ну, как же, Васыль... С твоим Петришко беда. Помер. Спросить не у кого... Что с ним стряслось-то? Надо что-то родным писать, документы составлять... А единственный человек, который мог хоть что-то внятно объяснить, это ты... Вот и решили тебя найти. Да и нашли-то случайно.
— Да, в электричке. Мне надо было вообще этот миллион не трогать. Пусть бы лежал, где лежал.
— Но это мало кто сможет, — Пафнутьев склонил голову к плечу, как бы прикидывая и такой вариант.
— Никто не знал, где он. Один я. И этот миллион мог лежать хоть десять лет. А я мог прийти и взять. Не через десять лет, конечно, через годик, через два. Ничто бы не изменилось за это время. Тихо, спокойно, без суеты и милицейских допросов взял и пошел. И началась бы совсем другая жизнь.
— У тебя и сейчас начнется другая жизнь, — не сдержался Пафнутьев и тут же пожалел о своих словах. Но Вулых, как ни странно, принял их без обиды.
— Это уж точно, — усмехнулся он. — Такая жизнь начнется, врагу не пожелаешь.
— Врагу можно пожелать.
— Да? — Вулых поднял, наконец, голову и посмотрел на Пафнутьева с какой-то добродушной лукавинкой. — Вообще-то, да... Это я так, к слову. А врагам мы такого желаем, такие кары на них насылаем... Содрогнуться можно, если на минуту представить, что сбудется хоть сотая часть наших проклятий.
— И ни единый человек не знал, где лежит миллион? — Пафнутьев перевел разговор на нужную тему.
— Объячев, конечно, знал. Маргарита? Нет, она не знала. Она вообще не догадывалась, что этот миллион существует. Объячев, как я понимаю, готовил его для другой жизни, с другим человеком...
— С Катей?
— Точно.
— А Вохмянина знала о миллионе?
— Догадывалась.
— Он, наверное, сам ей сказал? — спросил Пафнутьев.
— Нет, прямо он никому не говорил. Намекнул, чтоб не беспокоилась о будущей их жизни... Это было.
— Значит, он не собирался жить с Маргаритой?
— Да он с ней и не жил. Разве что не прогонял. Выпивкой обеспечивал... Пьешь? Пей. Я вот подумал, если бы мне удалось положить этот миллион в какой-нибудь зарубежный банк процентов на пять, на восемь... Есть такие банки. Я бы каждый год только процентами получал пятьдесят, восемьдесят тысяч долларов, не трогая миллиона. Представляете? Прихожу в банк, подхожу к кассе, мне, пожалуйста, отсчитайте... А они спрашивают — вам какими? Крупными или мелкими? — в глазах у Вулыха светится почти детский восторг перед той картинкой, которую он сам нарисовал. — А трехэтажная вилла в Испании на берегу моря стоит не больше ста тысяч. Есть подешевле, но мне понравилась та, что за сто тысяч — в журнале фотографию видел. С бассейном, морской водой, внутренним двориком, а в доме — широкая деревянная лестница из темного дерева, арочные проходы... И, главное, все стены белые... Без этих отвратных обоев... Белые стены и отделка из темного дерева... Красиво, да?
— Я бы не отказался, — повторил Пафнутьев. — Если Катя знала, что есть деньги, она должна была их искать... Мне так кажется.
— Искала, — усмехнулся Вулых.
— Не нашла?
— Это было невозможно. Баба — дура. Не там искала, не так искала, не тот подход. Придуривалась! То ей, видите ли, веник нужен, то совок, какие-то реечки-планочки... А сама шастает, шастает... Мне бы этот миллион оставить на месте, — глаза Вулыха, кажется, сошлись от сосредоточенности на переносице, губы тоже сжались, и весь он как бы окаменел от напряжения. — Да, это было бы лучше всего. И Петришко не догадывался.
— А как же ты узнал?
— Умный потому что, — усмехнулся Вулых.
— Хорошо, если ты такой умный, скажи, пожалуйста, почему Объячев не положил деньги в зарубежный банк, чтобы каждый год получать сто тысяч долларов навара? Можешь объяснить?
— Могу, — Вулых чуть шевельнул плечами. — Я думаю, что он и в банк положил. И в хорошем месте спрятал, в доме. На всякий случай.
— Как ты думаешь, кому дом достанется?
— Екатерине, кому же еще, — ответил Вулых спокойно, будто это разумелось само собой.
— Почему ей? Ведь у Объячева, говорят, есть где-то сын от первого брака?
— Нет, — Вулых покачал головой. — Сын не потянет.
— Значит, и миллион ей?
— Вот на миллион сын может замахнуться... Кстати, я мог тогда сумку с деньгами затолкать под лавку. Электричка поздняя, народу уже не было... Ее бы не скоро нашли. Вот бы удивился кто-то, да? Открывает спортивную сумку, а там миллион долларов, — Вулых, кажется, никак не мог уйти от этой темы. О чем бы ни спрашивал Пафнутьев, мысли его неизменно возвращались к миллиону долларов. Который достался ему так легко и которого он лишился еще легче.
Пафнутьев невольно вспомнил о давней своей знакомой, которая отправилась на юг, прихватив колечко с бриллиантом — бабкин подарок. Зачем эта дура взяла с собой колечко на пляж, зачем она вообще захватила его в поездку, она и сама не могла объяснить. Какие-то мистические силы решили, очевидно, что кольцом она владеет не по праву. И, отправляясь в очередной раз в волны, плескаться и радоваться жизни, она сняла колечко и дала подержать подруге. А вернувшись, вроде бы снова надела на палец. Или не надела. Вроде помнила, что надевала, и подруга утверждала то же самое. Но как бы там ни было, решив снова окунуться в волны — она опять хотела снять колечко, но его на пальце уже не оказалось. Всю ночь, всю ночь при свете пляжных фонарей пафнутьевская знакомая и ее подруга просевали песок — в попытке обнаружить злосчастное колечко.
Не нашли.
До сих пор.
И вот уже лет десять эта самая знакомая разговаривает со всеми неуловимо плачущим голосом, а стоит ей познакомиться с новым человеком, она тут же начинает рассказывать свою печальную историю, снова и снова переживая давние события. И глаза ее наполняются слезами, руки вздрагивают точно так же, как тогда, когда при восходе солнца они с подругой, единственные на пляже, заканчивали просевать песок, пройдя за ночь около ста метров.
Нечто похожее может, наверно, случиться и с Вулыхом. Такие потрясения не проходят бесследно для человеческой психики. И кто знает, возможно, встретится лет через десять Пафнутьев с Вулыхом, и тот опять начнет прикидывать, как ему надо было поступить с миллионом долларов.
— Как умер Петришко? — неожиданно спросил Пафнутьев таким тоном, будто он знает все и ему не хватает только маленьких подробностей, чтобы восстановить всю картину.
— Да ну, умер! — с легким, почти неуловимым пренебрежением произнес Вулых. — Опрокинулся навзничь и ударился головой о тиски. Там в нашей комнате тиски стоят, к столу привинчены. Вот он и пошел
