окажется другом Бориса. Вскоре меня охватила паника. Вокруг находились экраны, специально поставленные американцами, чтобы показывать кинохронику со всего мира об окончании войны. Я смотрела на счастливых людей, танцующих на улицах, на улыбающихся солдат, возвращающихся домой к женам, на чопорных президентов и премьер-министров, зачитывающих поздравления. Все сюжеты сопровождались субтитрами на китайском языке. Создавалось впечатление, будто американцы старались убедить всех, что теперь все снова будет хорошо. Выпуск кинохроники закончился демонстрацией почетного списка стран, организаций и отдельных людей, помогавших освободить Китай от японских агрессоров. Бросалось в глаза, что в этом списке не были указаны коммунисты.
Передо мной остановился аккуратно одетый китаец. Он протянул мне карточку с золотым обрезом, на которой неразборчивым почерком, как будто наспех, было написано мое имя. Я кивнула, незнакомец поднял с земли мою сумку и сделал знак рукой следовать за ним. Заметив, что я колеблюсь, он сказал:
— Не бойтесь. Меня послал господин Сергей. Он ждет вас дома.
На улице, вдали от реки, стояла ужасная жара, почти как в тропиках. Вдоль дороги сотни китайцев варили острую похлебку или предлагали разные безделушки, разложенные на земле на одеялах. Между ними сновали торговцы рисом и дровами, которые возили свой товар на тележках. Слуга помог мне сесть в рикшу, и мы поехали по улице, заполненной мотоциклами, гремящими трамваями и сверкающими американскими «бьюиками» и «паккардами». Задрав голову, я с интересом рассматривала огромные здания, построенные здесь европейцами и американцами. До сих пор я ни разу в жизни не была в городе, похожем на Шанхай.
Район, прилегающий к Банду, представлял собой настоящий лабиринт. Он состоял из узких улочек с протянутыми от окна к окну бельевыми веревками, на которых, словно разноцветные флаги, покачивались на ветру сохнущие предметы одежды. Из темных дверей на нас с любопытством поглядывали дети с заплаканными глазами. Мне показалось, что буквально на каждом углу стоял продавец и жарил какую-то еду, по запаху напоминающую резину, и я облегченно вздохнула, когда в воздухе наконец запахло свежим хлебом. Рикша пробежал под аркой, и мы въехали в своеобразный оазис с булыжной мостовой, фонарями в стиле ар деко, аппетитной выпечкой и старинными произведениями искусства, выставленными в витринах магазинов. Затем мы свернули на улицу, обсаженную кленами, и подъехали к остановке, расположенной рядом с высокой бетонной стеной. Стена была выкрашена в лимонно-желтый и нежно-голубой цвет, но все мое внимание сфокусировалось на другом: по верхнему краю стены торчали куски битого стекла, а нависающие над ней ветки деревьев были обмотаны колючей проволокой.
Слуга помог мне выйти из рикши и позвонил в колокольчик у ворот. Через несколько секунд ворота распахнулись и нас приветствовала горничная, пожилая китаянка в черном чонсэме[2] и с бесцветным, как у покойника, лицом. Она не ответила, когда я представилась на мандаринском диалекте, и, опустив глаза, провела меня во двор.
Первым, что бросалось здесь в глаза, был трехэтажный дом с синими дверями и ставнями в виде решеток. Рядом с домом находилось другое одноэтажное здание, которое соединялось с ним крытой дорожкой. По тому, что с его подоконников свисали разнообразные постельные принадлежности, я догадалась, что оно предназначено для прислуги. Сопровождающий меня китаец передал мою сумку горничной и скрылся в маленьком доме. Я последовала за женщиной через аккуратно подстриженный газон, обрамленный клумбами с цветущими кроваво-красными розами.
В просторной передней стены были цвета морской волны, а плитка на полу — кремовой. Мои шаги гулким эхом разносились по залу, но горничная передвигалась совершенно бесшумно; Тишина, царившая в доме, пробудила во мне странное ощущение мимолетности всего происходящего, словно я попала в какое- то состояние, которое можно было назвать пограничным между жизнью и смертью. В самом конце прихожей я заметила еще одну комнату, убранную красными шторами и персидскими коврами. На стенах, оклеенных неяркими обоями, висели десятки картин французских и китайских мастеров. Горничная уже хотела было завести меня в комнату, но тут я увидела, что на лестнице стоит женщина. Ее молочно-белое лицо оттенялось иссиня-черными волосами, аккуратно стянутыми в узел на затылке. Она перебирала пальцами боа из страусиных перьев и изучающе смотрела на меня темными строгими глазами.
— Действительно, очень милый ребенок, — по-английски обратилась она к горничной. — Но какой серьезный взгляд! И зачем, спрашивается, нужно, чтобы весь день рядом со мной было это хмурое лицо?
Сергей Николаевич Кириллов совсем не походил на свою жену-американку. Когда Амелия Кириллова провела меня в кабинет мужа, он сразу же поднялся из-за письменного стола, заваленного бумагами, и расцеловал меня в обе щеки. Высоким ростом и массивной фигурой он напоминал медведя и был лет на двадцать старше жены, которая, как мне показалось, была примерно того же возраста, что и моя мать. Он внимательно осмотрел меня с головы до ног и ласково улыбнулся. Кроме богатырского телосложения, единственным, что в нем внушало страх, были его густые брови, благодаря которым он казался сердитым, даже когда улыбался.
Рядом с письменным столом сидел еще один мужчина.
— Это Аня Козлова, — сказал, обращаясь к нему, Сергей Николаевич, — дочь соседа моего друга в Харбине. Ее мать депортировали в Советский Союз, и нам нужно позаботиться о ней. За это она будет учить нас хорошим манерам старых аристократов.
Второй мужчина тоже улыбнулся и встал, чтобы пожать мне руку. От него пахло несвежим табаком, а лицо было нездорового цвета.
— Меня зовут Михайлов Алексей Игоревич, — представился он. — Признаться, нам, обитателям Шанхая, не помешает подучиться хорошим манерам.
— Мне все равно, чему эта девушка будет учить вас, если она говорит по-английски, — заявила Амелия, беря из коробочки на столе сигарету и закуривая.
— Да, миссис, я говорю по-английски, — сказала я.
Хозяйка не очень приветливо взглянула на меня и подергала за шнурок с кисточкой на конце, который висел у двери.
— Прекрасно, — произнесла она. — Сегодня за ужином у тебя будет возможность продемонстрировать свои знания одному человеку, которого пригласил Сергей. Мой муж считает, что ему будет весьма любопытно увидеть юную красавицу, владеющую русским и английским языками, которая к тому же собирается учить его хорошим манерам.
В комнату шаркающей походкой вошла девочка-служанка. Вряд ли ей было больше шести лет. Ее кожа по цвету напоминала карамель, а волосы на склоненной голове были завязаны в тугой узел.
— Это Мэй Линь. Она говорит только по-китайски, — сказала Амелия и добавила: — Впрочем, она вообще очень редко что-нибудь говорит. Ты, наверное, тоже знаешь китайский, так что она полностью в твоем распоряжении.
Девчушка, как завороженная, уставилась в точку на полу. Сергей Николаевич слегка ее подтолкнул. Широко раскрыв глаза, она испуганно посмотрела на русского великана, потом на его тонкую и грациозную жену и, наконец, на меня.
— Сейчас какое-то время отдохни, а когда будешь готова, спускайся вниз, — сказал Сергей Николаевич, за руку подводя меня к двери. — Я очень о тебе беспокоюсь и надеюсь, что сегодняшний ужин улучшит твое настроение. Борис помог мне, когда во время революции я потерял все, и в твоем лице я хочу отблагодарить его за доброту.
Я позволила Мэй Линь отвести себя в предназначенную для меня комнату, хотя в ту минуту предпочла бы остаться в одиночестве. От усталости у меня дрожали ноги и раскалывалась голова. Подъем по лестнице стал настоящим испытанием, но Мэй Линь смотрела на меня так простодушно и преданно, что я не могла не улыбнуться. В ответ она тоже широко растянула рот, обнажив маленькие детские зубки.
Моя комната располагалась на втором этаже и выходила окнами в сад. Пол в ней был покрыт темными сосновыми досками, а стены оклеены обоями золотистого цвета. У эркерного окна стоял старинный глобус, посередине комнаты находилась кровать с четырьмя столбиками по углам, между которыми была натянута ткань. Я подошла к кровати и провела рукой по кашемиру, из которого был сделан полог. Как только пальцы коснулись мягкой ткани, меня охватило отчаяние. Эта комната предназначалась для женщины. В ту секунду, когда у меня отняли мать, я перестала быть ребенком. Вспомнив свою комнату
