которое его больше устраивает.
Я помнил себя примерно с восьмилетнего возраста. Прежде мне это не казалось странным. Мама часто спрашивала: «Помнишь, когда тебе было четыре, ты перебегал улицу за мячом, и тебя едва не сбила машина? А помнишь, как мы ехали на дачу, солнце только что взошло, было так красиво! Тебе тогда было пять, неужели не помнишь?»
Я помнил жизнь, которую прожил до конца. Помнил свою смерть, но помнил и раннее детство. В полтора года заболел скарлатиной и лежал в больнице. Первый раз пришлось расстаться с мамой, и я весь день проплакал, закутавшись в одеяло с головой, не хотел есть, не принимал лекарств. Маму в инфекционное отделение не пускали, и женщина-врач, которую я невзлюбил с первого взгляда, сердито на меня кричала, а другая, тоже в белом халате, её урезонивала. Слов я не помнил, но ощущал отношение — злое, нетерпеливое, и доброе, понимающее.
Сидя в библиотеке Академии и перелистывая заказанный по межбиблиотечному абонементу журнал со статьёй Цвикки, в которой ни слова не было о нестыковках в определении масс скоплений галактик, я понял, что это не могло быть случайным совпадением. Не то чтобы понял, а осознал, как осознают индуисты Истину, которую не могут выразить словами, просто знают, что она есть и она им отныне известна.
Мы с Ирой — только мы — помнили себя в «реальном» мироздании, существовавшем после Большого взрыва, в той Вселенной, эволюция которой породила, в конце концов, Точку Омега.
Мы с Ирой — только мы — могли перемещаться из одной эмуляции в другую, сохраняя память о каждом прожитом мгновении.
Я знал, что не смогу жить в мире, где нет Иры, и где моя память сведёт меня с ума. Здесь я стоял, когда Ира вошла в холл… Здесь я ждал её после работы… Здесь мы гуляли, и я впервые сказал, что не могу без неё жить. То есть, не впервые, конечно. Впервые я сказал Ире «люблю» через месяц после того, как мы познакомились на автобусной остановке в том мире, где я не был женат и не знал Лилю.
— Миша, о чём ты всё время думаешь? — говорила Лиля, когда я вечерами сидел на диване перед телевизором, но смотрел не на экран, а внутрь себя, где неприкаянно бродили воспоминания о том, чего никогда не происходило. — Ты на меня внимания не обращаешь, я тебе рассказываю…
— Я всё слышу. — Я слышал каждое слово и мог повторить, но эта память была отдельно от главной, казалась временной, поверхностной, она нужна была здесь и сейчас, чтобы я не выглядел в этом мире сумасшедшим.
Я понимал теперь две вещи. Во-первых, необходимо придумать что-то, чтобы оказаться в той эмуляции, где есть Ира. Во-вторых, оказавшись, наконец, вместе, мы должны будем придумать что-то, чтобы никогда не расставаться. Чтобы вселенский компьютер (вот слово не из этой моей жизни, а из настоящей, прожитой до конца) не выбрасывал нас из эмуляции, где мы вместе. Что придумать? Как сделать?
— Иди спать, Миша, — вздыхала Лиля, отчаявшись вызвать меня на откровенность. Я шёл спать, и Лиля прижималась ко мне в постели, она хотела тепла, она ещё много чего хотела, чего я в последнее время дать ей не то чтобы не мог… не хотел… скорее не мог, не получалось. Воспоминание о том, как мы с Ирой целовались в парке, лишало меня моральных… нет, при чём здесь мораль, я был со своей женой… В общем, что-то происходило со мной, я бормотал: «извини, устал сегодня» и знал, что, отворачиваясь и сглатывая слёзы, Лиля укреплялась в мысли, что у меня кто-то есть, иначе почему я так изменился.
Лиле в голову не приходило, что изменился не я, изменилась моя память. Впрочем, разве не память определяет, кто мы есть, откуда пришли? И, следовательно, направление будущего жизненного пути тоже определяет память. У человека без прошлого нет и определённого будущего.
А какое будущее у человека, прошлое которого ветвится, как корни высокого дерева?
Я съездил на переговорный пункт и позвонил Боре, истратив на разговор четверть зарплаты. Знал — Лиля потребует отчёта и будет недовольна: если разговор по работе, то почему не заказал из института?
— Боря, — спросил я после того, как мы обменялись приветствиями, — помнишь, я звонил тебе месяц назад и спрашивал о физике по фамилии Типлер?
— А что? Я тебе сказал, что не знаю такого.
— Я подумал, что ты… возможно…
— Да! — воскликнул Борис. — Я собирался написать тебе письмо, но раз ты позвонил… Не знаю, зачем тебе, но Типлер действительно существует.
— Действительно, — повторил я. — Но месяц назад…
— Ты спрашивал о физиках! А Фрэнк Типлер — химик! В семьдесят пятому году защитил докторат в МИТе. Мне и тему назвали, но я не запомнил, химические термины вылетают из памяти, как через дырки в решете. Зачем тебе Типлер? Он работает в Калтехе, и, если тебе что-то нужно, я могу у него спросить. Мне проще, мои письма не проходят через экспертный отдел, ты знаешь.
У Шарова было особое разрешение, и Боря в своей научной переписке был избавлен от необходимости представлять письма на экспертизу.
— Нет, — сказал я, — у меня нет вопросов к Типлеру. Тем более, если он химик.
— Тогда почему…
Боре было интересно. А я не собирался объяснять.
— Спасибо, — сказал я. — До свиданья, Боря.
В этой эмуляции химик Типлер никогда не напишет книгу о Точке Омега. Но здесь он хотя бы существует.
На работе мы с Яшаром по-прежнему занимались внегалактическими рентгеновскими источниками. Я писал черновик статьи, выводил на бумаге слова, формулы, приложил графики и гистограммы. Яшар посмотрел из-за моего плеча и спросил:
— Что такое тёмное вещество?
Я действительно это написал — слова сами легли на бумагу. О том, что в исследуемой части Вселенной не удалось обнаружить признаков невидимой массы.
— Тёмное вещество… — пробормотал я, соображая, как ответить на вопрос шефа. — Ну… Вещество, которое пока невозможно обнаружить. Скажем, нейтронные звёзды в галактиках, чёрные дыры, остывшие белые карлики.
— Так бы и писал, — недовольно сказал Яшар. — Я понимаю, почему тебе захотелось обозначить многообразие объектов одним словом, но придумывать термины не надо.
Смяв лист, я отправил его в корзину.
— Кстати, — сказал шеф, — я слышал, скоро, возможно, отменят экспертные комиссии. Можно будет посылать статьи в зарубежные журналы.
— Да? — вяло удивился я. На моей памяти экспертные комиссии отменили то ли в восемьдесят седьмом, то ли чуть позже, сейчас на дворе был восемьдесят шестой, и Горбачёв ещё не стал генсеком.
— Говорят, — неопределённо сказал шеф. Видимо, он тоже не особенно верил, что простым научным сотрудникам, вроде нас, разрешат беспрепятственно делиться результатами исследований с учёными в других странах. А как же престиж отечественной науки, о котором говорили на каждом заседании Учёного совета? Как же государственные секреты, которые нужно охранять от настырного внимания западных спецслужб? Вряд ли можно было считать секретом распределение масс в скоплениях. Всё, что получили мы с шефом, скорее всего, уже нарисовано кем-нибудь в Кембридже или Массачусетсе. Меня часто посещало ощущение, что мы всё время опаздываем, не поспеваем за мировой наукой.
Если бы я оставил фразу о тёмном веществе, это могло привлечь внимание к проблеме. Могло стимулировать исследования в новом направлении.
Не нужно. Не я этот термин изобрёл и не здесь о нём узнал. В корзину.
Странное возникло ощущение — будто я уже выбрасывал в эту корзину именно этот лист бумаги со словами о тёмном веществе.
Я тряхнул головой, отгоняя несуществующее воспоминание, и заторопился домой — вечером обещал приехать Лёва.
Пройдя до выхода из академического сада, я едва не столкнулся с женщиной, спешившей навстречу.
