Надин Арсени
«Миленький ты мой…»
1
— Не уходи, миленький! Ну, не уходи… Тебе жить надо, молодой совсем, — просящий женский голос волнами проникал в пробуждавшееся сознание Марселя. Он был таким же мягким и низким, как голос Сюзанн — его няни. Но бретонская крестьянка уж никак не могла бы говорить по-русски, да и Марсель уже давно простился со своим детством.
Сознание постепенно возвращалось к нему вместе с воспоминаниями, выстраивавшимися в неумолимую цепь событий, начавшихся в Берлине, в майский погожий денек 1945 года.
Этот день навсегда врезался в его память запахом цветущих лип и гари, перепуганными лицами берлинцев и улыбками солдат-победителей, переливами русских гармошек и немецких аккордеонов, хлопками одиночных выстрелов и проверками документов на каждом углу. Марсель де Бовиль, молодой офицер Военно-Воздушных Сил, приехал в сдавшийся город в составе французской военной миссии. Этот майский вечер ему предстояло провести в штабе русской армии — там намечался грандиозный банкет, и он был в числе приглашенных. Предстоявшее мероприятие очень занимало его — ему никогда не приходилось общаться с… новыми русскими, а слухи о них всегда были крайне противоречивы, не говоря уже о газетных статьях. Марселю, историку по образованию, безусловно хотелось составить свое собственное мнение.
Официальная часть банкета оказалась несколько затянутой и донельзя изобиловала тостами, больше напоминавшими речи на митингах или журнальные передовицы. Но постепенно, по мере того, как бутылки на столах пустели, языки развязались, военные расстегивали кители, нестройный гул голосов заполнил огромную столовую старого берлинского особняка. Было невыносимо душно, и Марсель вышел на балкон, где уже покуривал высокий русский майор лет тридцати. Марсель представился. Он был приятно удивлен тем, что его неожиданный собеседник практически без акцента говорил по-немецки. Появившийся официант принес им бокалы с мартини и скромно удалился. И Марсель, и русский вспоминали довоенный Берлин, неторопливо потягивая терпкие коктейли. Это стало последним воспоминанием барона де Бовиля, связанного с прежней жизнью.
Он пришел в себя в самолете. Долго не мог понять, где находится и каким образом там оказался. Рядом с ним сидел давешний русский майор. Заметив, что Марсель пришел в себя, он начал задавать ему бесконечные вопросы, с точки зрения человека свободного мира, совершенно дикие и лишенные всякого смысла.
Необычность ситуации в целом, полная невозможность доказать собеседнику свою непричастность к работе каких бы то ни было спецслужб, довели Марселя до состояния тихой ярости. Потом, в одной из московских тюрем, и позднее, в лагере, ему все время приходилось бессмысленно доказывать все те же очевидные вещи. Происшедшее с ним представлялось Марселю чудовищным сном или безумным бредом, однако следы побоев на собственном теле ярко опровергали эти гипотезы. Первое время он пытался добиться торжества справедливости цивилизованным путем: писал заявления тюремному начальству, письма в российское правительство и во французское посольство. Когда он оказался в северном лагере, товарищи по несчастью — русские политзаключенные, объяснили ему, до какой степени он был наивен, — конверты, надписанные его рукой никогда не отправлялись дальше мусорной корзины тюремной канцелярии. Один из его сокамерников, размышляя о трагедии, произошедшей с Марселем, нашел, очевидно, единственное логичное объяснение, — он считал, что французского офицера похитили с целью обменять в дальнейшем на какого-то русского контрразведчика, арестованного во Франции. Потом необходимость в этом могла отпасть, но отпустить Марселя — значило бы на весь мир признаться в преступлениях, совершавшихся в советских лагерях и тюрьмах. Марсель был обречен на гибель, его ожидал расстрел или медленная смерь от истощения, побоев и непосильной каторжной работы.
Прошло пять лет. Шел 1950 год. Марсель был уже опытным заключенным, он усвоил науку выживания в лагере, претерпевал лишения и унижения с достоинством настоящего аристократа. Самым тяжелым для него временем всегда оставалась зима. Сейчас она уже была на исходе, но и силы Марселя тоже были почти исчерпаны. Ежедневная двенадцатичасовая рабочая смена на лесоповале в трескучий мороз, при полной невозможности согреться в хлипкой лагерной одежонке, на вечно голодный желудок превосходила его физические возможности. С каждым днем он все больше слабел, страшный кашель в сочетании с непрекращающейся лихорадкой лишили его последних сил.
В этот день ему было особенно тяжело. Когда за пятнадцать минут до конца смены пришедший на их делянку красномордый упитанный надзиратель сообщил, что им предстоит дополнительно проработать два часа, так как вышел приказ об увеличении нормы выработки, Марсель взялся за топор, но глаза его мгновенно застлал красный туман, ноги сделались ватными, и он упал на рыхлый снег, в котором утопали валенки конвоира.
Теперь он приходил в себя, прислушивался к мягкому женскому голосу у своего изголовья и не торопился открывать глаза, обдумывая свое положение. Марсель понял, что находится в лагерном лазарете, а женщина, сидевшая рядом с ним — медсестра Таня, девушка из вольнонаемных, присланная в их лагерь совсем недавно. Марсель никогда не видел ее, но другие заключенные отзывались о ней очень тепло, — она помогала им, чем могла: давала лекарства, забирала в свой лазарет наиболее ослабленных голодом и побоями. Врача в лагере не было, и судьбы заключенных в большой мере зависели от нее.
Марсель приподнял отяжелевшие веки и увидел близко склонившееся женское лицо. Девушка с облегчением вздохнула и улыбнулась. У нее были широкие скулы, чуть раскосые озорные глаза, большой подвижный рот; белая косынка почти совсем скрывала черные волосы. Ей было не больше двадцати лет; тоненькая фигурка казалась угловатой, а может быть, это впечатление возникало благодаря бесформенному белому халату, который был ей не по росту и вряд ли вообще был способен кого-нибудь украсить.
Девушка опустилась на стул рядом с его кроватью и принялась разговаривать с ним ласково и слегка покровительственно, как с маленьким. Марсель давно отвык от таких интонаций, это так растрогало его, что он потихоньку заплакал; он с удивлением понял, что вовсе не стыдится своих слез. Таня вынула из кармана белый платочек и молча вытерла ему лицо, потом вышла из комнаты, пообещав скоро вернуться, и Марсель поймал себя на том, что ждет ее возвращения страстно и нетерпеливо, как ждал когда-то в детстве обещанных подарков или наступления Рождества. Таня появилась вновь с жестяной миской в руках, помогла ему слегка приподняться и присесть на кровати. В миске оказался крепкий мясной бульон; Таня кормила его с ложки, и Марсель мог бы поклясться, что никогда не ел ничего вкуснее. Накормив его, Таня провела ладонью по его щеке, жалостливо и печально. Марсель с трудом приподнял руку и прижал ее ладонь к своему лицу; он коснулся губами ее тонкого запястья, легонько сжал пальцы, показавшиеся ему неожиданно сильными. Марсель знал, что должен поблагодарить ее за это неожиданно свалившееся на него счастье: за возможность лежать в чистой постели, за участие, за еду, которую она явно отрывала от себя; но боялся, заговорив, разрушить очарование этих минут, казавшихся ему чудным сном, когда не хочется просыпаться.
2
У Марселя было двустороннее воспаление легких, и Таня могла держать его в лазарете на вполне законных основаниях. В первые дни там не было других больных, и, как только у него немного спала температура, они с Таней приобрели возможность подолгу разговаривать. Сам не зная почему, Марсель испытывал к ней абсолютное доверие, и, поддавшись непреодолимой потребности выговориться, рассказал
