общаться с окружавшими ее людьми, так как их язык был ей так же непонятен, как и им — ее собственный. Пока они были в России, безмолвствовать приходилось Марселю, чтобы избежать излишних подозрений; теперь наступил Танин черед притворяться глухонемой.
Судно пристало к норвежскому берегу утром следующего дня. Перед тем, как расстаться, капитан выдал Марселю и Тане по комплекту неброской гражданской одежды и немного денег, дабы они могли продержаться первое время. Не тратя слов попусту, Марсель молча пожал ему руку.
Узкие брюки и свитер грубой вязки, слишком большая для ее маленькой хрупкой фигурки куртка с капюшоном — все это делало Таню похожей на мальчика-подростка, отправляющегося во время школьных каникул на экскурсию в горы. В таком виде Таня чувствовала себя страшно неловко, поражаясь, что, несмотря на необычность обстоятельств и столь резкий поворот судьбы, способна сосредотачиваться на таких пустяках.
Они шли по центральной улице портового городка, пытаясь найти почту, чтобы дозвониться до французского посольства в Осло. Таня, боявшаяся того, что ее странный наряд непременно привлечет к ней всеобщее внимание, с удивлением обнаружила, что никто на нее не косится и не хихикает вслед. Это придало ей немного уверенности. Таня подняла глаза на Марселя и вопросительно на него посмотрела. Марсель молча улыбнулся и обнял ее за плечи. Он еще не успел прийти в себя и осознать, что теперь ему ничто не угрожает. Единственное, что он знал совершенно точно, и что наполняло его чувством глубочайшей радости, исполненного долга, спокойствием и душевной ясностью — это было сознание того, что Тане теперь будет хорошо, что с нею ничего больше не может случиться.
Почувствовав руку Марселя на своем плече, Таня попробовала отстраниться, — подобное поведение на улице, среди посторонних людей, считалось у нее на родине крайне неприличным. Марсель рассмеялся и крепче прижал ее к себе; Таня покорилась и впервые почувствовала гордость за своего красивого черноволосого спутника, — высокого, сохранившего гордость осанки и открытый взгляд уверенного в себе человека, невзирая на годы неволи и унижений.
Глядя по сторонам, Таня изо всех сил пыталась убедить себя в реальности происходящего, но никак не могла отделаться от ощущения, что все это снится ей, что стоит проснуться и она снова окажется, подобно сказочной Золушке, в том страшном месте, откуда лишь на краткий миг вырвали ее сладкие грезы. Окружавший Таню, новый и неожиданный мир, разительно отличался от всего, что ей приходилось видеть до сих пор, равно как и от того, что рисовало ей когда-либо ее воображение.
Ухоженные домики напоминали ей картинки в детских книжках; все они были разными и ни один не напоминал барак, зрительный образ которого соответствовал в Танином воображении слову… дом. Вместо портретов Вождя, лозунгов и призывов, бивших в глаза кумачом и обилием восклицательных знаков, улицы были украшены пестрыми рекламными щитами. Стайки светловолосых детей, спешивших в школу, весело перекликались через улицу; взрослые тоже держались непринужденно, улыбались друг другу, доброжелательно поглядывая на шедших в обнимку Марселя и Таню. Они были одеты ярко и разнообразно, в отличие от безликой серой людской массы на улицах российских городов, где до этого успела побывать Таня.
В глубине ее сознания начало рождаться понимание того, что же такое свобода в самом широком понимании этого слова.
Если бы ее попросили сформулировать ее представления об этом, она вероятно, сказала бы, что свобода — это возможность быть самой собой, не бояться открытого проявления добрых чувств, возможность быть рядом с любимым человеком и не опасаться ежесекундно за его жизнь, зависящую от чужого грубого произвола.
Телефонная трубка дрожала в онемевшей руке Марселя. Казалось, она обрела самостоятельную жизнь и, подобно пойманной птице, пытается вырваться из силков. Раздавались длинные размеренные гудки; сердце Марселя отстукивало совсем другой, прерывистый, бешенный ритм. Скоро, вот сейчас, он услышит родной глуховатый голос — голос отца!.. Господи, сделай так, чтобы он был жив! С детства, особенно после смерти матери, между ними установилась столь глубокая внутренняя связь, которой были не страшны любые преграды и самые дальние расстояния, что Марсель свято верил тому, что непременно почувствовал бы, если с отцом случилось бы что-то из ряда вон выходящее. Да и старый барон, с точки зрения Марселя, не мог не ощущать на уровне инстинкта, что его сын жив и по-прежнему нуждается в нем. Они никогда не признавались друг руту в связывавшей их глубокой взаимной любви; все всегда было ясно без слов, их вполне заменяли неуловимые жесты и взгляд, крепкое мужское рукопожатие…
В трубке раздался щелчок, — и Марсель услышал голос Жюля — старого дворецкого, когда-то научившего его ездить верхом, тайком совавшего ему сладости, когда провинившийся мальчуган бывал наказан и содержался под домашним арестом в детской комнате.
Марсель хотел произнести первую фразу, но не знал, как начать разговор; его молчание было нелепым и он прекрасно это осознавал, но ничего не мог с собою поделать, — голос начисто изменил ему.
— Алло, алло! Говорите громче, — я вас не слышу! — почти кричал старик на другом конце телефонного провода; и Марсель вдруг заплакал, всхлипывая, навзрыд, как плакал когда-то в детстве от беспомощности и обиды.
На какой-то миг телефонная трубка умолкла, теперь Марсель слышал только приглушенный треск, и это сковало его леденящим страхом, словно он вдруг оказался совершенно один в незнакомой темной комнате.
— Марсель, это ты, малыш? — никогда в их прошлой жизни Жюль не обращался к нему на… ты.
Эта маленькая обмолвка окатила сердце Марселя теплой волной счастья и благодарности. В этот миг он услышал голос отца. Он звучал так спокойно, словно они расстались только вчера и старик прекрасно знал, что с ним все в порядке, и где он находился все это время. Как бы ни был мужественен старый барон, подобная реакция могла объясняться только шоком, и Марсель испугался за него, прекрасно зная, что человека может убить не только чрезмерное горе, но и чрезмерная радость.
— Где ты, сынок? — спросил его отец, — и Марселю наконец-то удалось взять себя в руки и сообщить о своем местопребывании. В ответ он услышал просьбу барона дожидаться его на месте, не выезжая из норвежского портового городка. Отец собирался сам немедленно отправиться к нему. А пока Марселю надо обратиться в местный банк, где ему будет открыт кредит. Это давало им с Таней возможность снять номер в отеле, привести себя в более приемлемый вид, купив все необходимые вещи, и вернуть долг капитану спасшего их сейнера.
Марсель не стал рассказывать отцу обо всем, что с ним произошло, по телефону, — им предстоял долгий разговор, который мог занять не один вечер. Ни словом не обмолвился он и о Тане, — отец не имел обыкновения вмешиваться в его личную жизнь; к тому же Марсель был уверен в том, что старик поймет его и не только будет благодарен русской девушке за спасенную жизнь сына, но и сумеет оценить, а значит, и полюбить ее.
Сутки ожидания пролетали для Марселя и Тани почти незаметно. Зайдя в банк и сняв номер в крошечном отеле, расположенном на самой окраине приморского городка, они не выходили на улицу.
Рассказы Марселя о детстве, о его отце вызывали жадное любопытство и, тщательно подавлявшееся ею, беспокойство Тани. Она нетерпеливо ждала встречи с человеком, роднее которого никого не было у Марселя.
…По крайней мере в его прошлом… уточняла она про себя с оттенком легкой ревности. С другой стороны, она испытывала мучительное волнение при мысли о том, как отнесется этот могущественный, недосягаемый для нее человек к ней, совершенно чужой для него. Не решит ли он, что она — преграда, ненужная помеха, вставшая между ним и его вновь обретенным сыном, в жизнь которого она непрошено вторглась, перемешав, словно карточную колоду, такие ясные планы на будущее?
Марсель чувствовал ее беспокойство, убеждал ее в том, что все будет прекрасно, убеждал поверить ему, гладил ее волосы, усадив Таню к себе на колени и укачивая, словно пытался усыпить ее страхи. Жалобный мотив песни, которую она напевала в пещере, перед их окончательным бегством из России, постоянно приходил ему на память. Марсель понял, что теперь больше всего на свете он боится лишь одного — вновь услышать этот тоскливый безысходный напев.
Они сидели рядом, тесно обнявшись, когда дверь распахнулась без стука, и на пороге замер высокий старик с непокрытой головой, в длинном черном пальто, с массивной тростью в руке. Марсель вскочил с
