философии. И он продолжил свой распевный речитатив:
— Замечено было, что Чу Мынь, пусть и прославил свою мать, имел малое уважение к закону и учтивым манерам. Ибо по душе ему были игры с буйными и беспутными юнцами. Такие низменные занятия, как бросание финиковых косточек в вышитые туфельки, которые снимают со своих лотосовых ножек певички.
Рыцарь с легким поклоном ответил:
— Когда я не при деньгах, я могу играть в финиковые косточки со своими грубыми сотоварищами у мраморного моста Многих Львов, что у городских стен Тай-тиня. Бессмертный Лао-цзы как-то шепнул мне на ухо, что «чем больше законов выдумывают законники, тем больше беззаконного народу». Несомненно, я Чу Мынь.
Но ученый Ван еще не закончил.
— Касательно Хэ Яня, другого странствующего рыцаря, прославленного в песнях и преданиях, известно, что, будучи пусть и смиренным стражем ворот Вэй, он послужил образцом рыцарского кодекса чести, отваги и преданности, с радостью предложив отдать свою жизнь за господина, оказавшего ему уважение.
Легкий ветерок поворошил просторную зеленую блузу рыцаря.
— Можете звать меня Хэ Янь, — справедливости ради заключил он.
Дядя Маффео беспокойно заерзал в седле.
— Марон! Известно, что катайцы, из которых, похоже, этот человек, часто меняют имена… причем законно… но все же какое из этих четырех…
Ученый Ван учтиво пояснил:
— Касательно этих четверых, старший господин, то все они давно мертвы.
Все трое Поло восседали на своих конях в полном недоумении. Монголы о чем-то переговаривались, катайцы посмеивались, а татары зевали.
Наконец рыцарь многих имен заговорил:
— Приходил некогда могучий князь с запада. Звали его Ис-кан-да, а жену его — Локша-на. Учитель того князя звался Ай-лис-тоту. Частенько он говаривал: «Определи понятие». Так что значит «мертвы»?
Ван с радостью вскочил на любимого конька.
— Иллюзия. Такова жизнь. И так, со всем своим состраданием, учил Будда Шакьямуни. А учитель Кун спрашивал: «Не зная жизнь, как узнаешь смерть?»
Никколо вздохнул. Глубоко-глубоко. Как всегда, когда речь заходила о столь эзотерических материях. Куда охотней его купеческий ум обращался к мыслям типа: «Полные два десятка аметистов „кошачий глаз“, каждый размером со зрачок взрослой кошки, что вышла на охоту в полнолуние» — и тому подобным. Никколо потер нос и принялся теребить свои нефритовые четки.
Маффео что-то проворчал себе под нос, а потом спросил, хватит ли у них провианта для лишнего рта. Марко прикинул, что если «лишним ртом» считать этого рыцаря — то скорее он и сам худо-бедно обеспечит себя провиантом.
— Значит, ты, племяш Марко, считаешь, что этому ловкому и крепкому парню можно позволить к нам присоединиться?
Марко рассмеялся:
— По-моему, уважаемый дядя, он уже к нам присоединился. Смотрите сами он уже с нами идет.
И точно. Никто не мог сказать, сколько они стояли и разговаривали. Никто не понял, когда именно они возобновили движение. И никто не знал, сколько они уже идут.
«Мэй-яо фа-цзе». Ничего не поделаешь.
Легкий на ногу, новый член отряда без видимых усилий не отставал от коней. А что до того, кто он на самом деле (хотя все вскоре привыкли звать его Хэ Янем, пользуясь последним из четырех имен), то… кто мог знать?
Наверное, только он сам.
10
И: Питание.
Гром рокочет у подножий.
Голодному тигру нет брода через великую реку.
В бесконечно тянущемся безводии — вода. Наконец-то.
Что, в общем, неудивительно, подумал Марко. Просто набрели они наконец на обширный водоем, служивший, скорее всего, в качестве отстойника для древнего водостока всей этой области. Если тут хоть раз в жизни шел дождь, то та вода, которая испариться не успевала (большая часть конечно же испарялась), скапливалась именно здесь. Хотя много жизней требовалось, прежде чем одна-единственная капля дождя просочится от широкой глади водоема до его дна — бесконечно долго фильтруясь сквозь почти непроницаемые толщи скал.
Мутная жара днем, ледяные туманы ночью. Грязь, сырость и слякоть… И все-таки — вода. Мужчины привстали на стременах. Нет, не от радости слишком они для этого измучились. Мужчины возвысили голоса. Едва-едва. Там, впереди, виднелась зелень. Там пруды и ручьи. Там…
— Эхма! Боюсь, только мираж! — Никколо, перебирая свои четки.
— С чего ты взял? — Маффео, дергая себя за бороду.
— С чего? А вот — кони. Верблюды, пони и прочая живность. Почему они не поднимают головы и не скачут туда галопом — утолить жажду?
И правда. Ведь теперь наверняка — да и давно уже — все животные почуяли бесконечно желанную воду. Сам Марко с трудом удержался от того, чтобы хлестнуть кнутом и пришпорить коня — рвануть туда, вниз по склону к отмели — к водной кромке. Затем спрыгнуть вниз, сдирая пыльную, пропитанную потом одежду, — и нырнуть в водоем…
Но все же он этого не сделал. И никто этого не сделал. Все только то и дело вскидывали головы и ежились от тупого гудения целых туч насекомых. А животные, как и раньше, трусили, не обращая внимания на водную гладь. Пока звуки плещущих по воде копыт не доказали, что все это по крайней мере не мираж. И, благодарение Господу, не болото.
— Похоже на Маремму или Понтине, — после долгого вздоха заметил Никколо, имея в виду знаменитые болотистые местности Италии.
— Да. Точно, — отвечая вздохом на вздох, отозвался его брат. — Боюсь, тут окажутся одни болота. Хотя… погодите-ка… почему одни болота… Он не договорил.
Теперь до их ушей донеслось кваканье — словно сотни тысяч лягушек составляли единый хор.
И — никаких зеленых полей. Зеленые поля оказались лишь иллюзией, созданной пенной поверхностью застойного болота. Никаких прудов и ручьев только бесчисленные разверстые дыры, проделанные ленивым ветерком или потоком, что разрывал липкую корку ила. Почти всем путникам тут же подумалось, что пусть бы этот мираж так и остался миражом. Почти всем…
Кроме одного из стражников, моложе остальных, которого Марко вполне мог бы принять за монгола, татарина и даже катайца, не выясни он ранее, что парень этот — из маньчжурской народности «кьоу». Всю дорогу юный всадник горбился на своем коне, позволяя тому везти себя куда придется. Глаза парень не просто полузакрыл от пыли, а еще и опустил их долу — отвел от монотонной череды равнин, — ехал, не замечая ничего, кроме желтоватой пыли, что оседала на украшенной яркой лентой гриве его коня…
Молодому маньчжуру, привыкшему к холмистым зеленым лугам родного края, надо думать, виделись о нем сны. Или он терялся в еще одном сне, где все тянулись пыль и песок, гравий и камни — тянулись и тянулись до бесконечности…
И вдруг что-то заставило поникшую голову вскинуться. Какой-то миг парень просто смотрел поверх
