— Жаль? А чего жалеть? — удивилась женщина и покачала головой. — Чего старому человеку жалеть? И вовсе тут нечего жалеть!
Дверь скрипнула. Маленькая Авдотья перелезала через порог.
— Вот разве только ее жалко. Мать пойдет на работу, кому за ней присмотреть? Авдотья, дай-ка воды бабушке!
Малютка засеменила в угол и зачерпнула жестяной кружкой воды из ведра. Осторожно, стараясь не пролить, она обеими руками прижимала кружку к животику.
— Дай я напою бабушку, — предложила Ядвига, но ребенок неприязненно взглянул на нее.
Девочка вскарабкалась на скамью и, кряхтя от усилий, протянула вверх кружку, уже только наполовину наполненную водой. Остальное пролилось на животик, замочив рубашонку.
— Вот какая умница, Авдотья, бабушке воды принесла… Вкусная вода, вкусная…
Девочка подождала, пока бабка выпьет, и протянула руку за пустой кружкой. Потом соскользнула с лавки на глиняный пол. Огромные глаза цвета пролески недоверчиво смотрели на Ядвигу.
— Да, вот ее одну, может, и жалко, — неясным, задыхающимся голосом повторила Петручиха.
Ядвига с испугом взглянула на нее. Глаза больной горели; сухие губы шевелились, неслышно что-то шепча; темные пальцы вздрагивали в непрестанном движении. Ядвига поняла, что женщина прядет. Кружилось колесо невидимой прялки, поблескивал лен на невидимом гребне, пальцы прилежно сучили льняные волокна в длинную, тонкую нить. Привычным за многие-многие годы движением Петручиха пряла.
— Петручиха, Петручиха! — вполголоса позвала девушка, но она не слышала. Губы шевелились в однообразном шепоте, пальцы непрестанно сучили невидимую нить.
— Авдотья, где мама? — спросила она девочку.
— Мама? — Ребенок раздумывал, неприязненно рассматривая Ядвигу.
— Ну да, мама, где она?
Малютка вынула палец изо рта.
— Мама стирает.
— Сбегай за ней, Авдотья. Скажи, чтобы сейчас же приходила.
— Сюда?
— Сюда. Только сейчас же!
Девочка затопала к дверям, с трудом перелезла через порог и, как шарик, покатилась по склону холма к озеру.
Ядвига боязливо смотрела на темное лицо лежащей на печи женщины, на ее заострившийся нос, на пылающие, но в то же время словно затянутые пеленой, невидящие глаза.
Ей становилось страшно перед тем, что происходило на ее глазах так видимо, осязаемо, будто висящая по углам паутина была крыльями смерти, слегка колышущимися в ожидании мгновения, когда можно опуститься на печку и прикрыть глаза, коричневое лицо, исхудалые пальцы женщины.
Дверь скрипнула. Она с облегчением обернулась. Появилась Олеся, не успевшая даже оправить подоткнутую при стирке юбку, за которую цеплялась Авдотья.
— Что случилось?
— Матери, кажется, очень плохо, — тихо сказала Ядвига.
Женщина подошла к печке и покачала головой:
— Они вот уже третий день так. Немного очнутся, поговорят толком, а потом опять. Ишь, как жаром пышут… Да, да…
— Надо бы что-нибудь делать.
— Барышня милая, да что же станешь делать против смерти? Придет, так и заберет. Что кому суждено, того не миновать. Ведь была уже и Куляска, и из самых Грабов женщину привозили, знающую… И окуривали и заговаривали — ничего не помогло. Хорошо хоть, что Юзек весной напилил досок, от хлева остались. Хорошие доски, как раз на гроб будут, не придется покупать. И блузка бархатная у них есть, еще от отца получили, да так и не стали носить, пусть, мол, на смерть останется. Так что и одеть есть во что.
— Ведь она еще не умерла, — глухо заметила Ядвига.
— Еще не умерли. А только умрут — вы только поглядите, как у них нос вытянулся… И ногти совсем синие. Ох, горе, горе… И уж такие хворые были, едва эту больную ногу волочили, а все, бывало, и печку затопят, и сварят, и за Авдотьей присмотрят… И пряли… еще вчера велели гребень на печку подать, хотели прясть. Видели полотенца, барышня? Все сами пряли. Мало кто так прядет, как они. Только больше уж не будут, не будут…
Загорелые пальцы больной едва заметно, но непрестанно шевелились.
— Видите, барышня? Прядут, смерть себе прядут. Дольше чем до утра не протянут. А вы, наверно, испугались?
— Нет…
— Испугались, барышня, я знаю. Ведь вы не привыкшая. А это уж третий день так. Что ж, мама ведь уже старые, старым умирать, а не молодым.
Ядвига возвращалась домой. Плескалось, шумело, колыхалось озеро. Но Ядвига не видела воды. Ей все мерещились коричневые пальцы с неустанными движениями прилежной пряхи.
«Может, она еще выздоровеет», — утешала она себя, хотя видела, что на лицо Петручихи уже легла печать смерти.
Больная умерла, как предсказывала Олеся, рано утром на следующий день. И умерла так тихо, что этого никто не заметил. Авдотья взобралась на печку.
— Бабушка!
Старуха не шевельнулась. Девочка нетерпеливо потянула ее за рукав.
— Бабушка!
— Бабушка спят, Авдотья, не буди их, — бросила Олеся, продолжая возиться у печки.
— Бабушка! — Углы рта девочки опустились, круглый подбородок задрожал.
— Да что ты так уперлась, девка? — рассердилась мать, но все же заглянула на печку.
Петручиха лежала неподвижно, с застывшим лицом. Нос еще больше заострился. Морщины возле глаз разгладились, губы, очерченные двумя резкими бороздами, слегка приоткрылись.
— Тише, тише, Авдотья, бабушка померли.
Девочка неуверенно подняла на мать голубые, как небо, и глубокие, как небо, глаза.
— Померли?
— Померли, доченька, померли… Ох, померли!
Новость разнеслась будто по воздуху. Не успел еще никто выйти из избы, чтобы сообщить ее, как стали сходиться соседи. Осторожно приоткрывали дверь, тихонько входили в избу.
— Вот и умерла Петручиха…
— Лежит, будто уснула.
— Беги, Авдотья, во двор, беги. Нехорошо ребенку сидеть возле покойника.
— Спокойно померла? — допрашивала Мультынючиха.
— Спокойно, я и не заметила. Авдотья вскарабкалась на печку, тянет за рукав, я говорю: оставь их в покое, пусть спят. Гляжу, а они уж и померли.
— Ночью, видно, померла.
— Уснула себе потихоньку.
— Дай бог всякому так помереть.
— Сколько Парфен намучился, когда его деревом в лесу придавило…
— А хотя бы и твой, Олеся… Кто его знает, как он умирал…
Олеся заплакала, вспомнив ужасное, испачканное в грязи лицо мужа, которого нашли в болоте возле деревни. Женщины сочувственно вздыхали.
— Ну, и у нее нога болела долго.
— Без болезни не умрешь. А все-таки неделю назад она еще ходила.
— Так оно бывает.
Люди входили, стояли некоторое Время, потом уходили, приходили новые. Крестились широким
