трусах, облипших интимные места. — Стоило весь огород городить из-за того, чтобы потом передумать.
— А что вам особенно не нравится в… том, что сейчас здесь происходит?
— Экскурсия школьников, — сказал Кирилл сердито и показал подбородком за барьер — там подтянулся класс так примерно четвертый, во главе с учительницей. Девочки благонравно внимали ее объяснениям, разглядывая его фигуру. В задних рядах мальчишки играли в «жучка». — Совершенно это лишнее, я считаю. Не средневековье, все-таки.
— Теперь вы уже можете открыто говорить что угодно.
— А вы?
Телевизионщик пропустил шпильку мимо ушей.
— Является ли скульптор Церетели вашим личным врагом? Вы с ним встречались? Не хотели ли вы сами в прошлом стать скульптором, но это по каким-то причинам вам не удалось?
— Да бросьте вы, — Кирилл даже сделал пренебрежительный жест кистью привязанной руки. — То, что сделал я, очень многие хотели. Погода плохая, день рабочий, а то б здесь народу было знаете сколько? Просто — когда хотят многие, а решается один — один за всех и огребает. Персонификация коллективной ответственности, можно сказать.
— И последний вопрос: считаете ли вы, что вас действительно распяли за взрыв памятника, а храм — лишь предлог? Или истинные причины вашей казни иные?
Балабол балаболом, а тоже соображает, приятно удивился Кирилл. Все-таки ему повезло: такой вопрос — на кресте перед телекамерой!
— Истукан — ерунда, — сказал он. — Мелкий символ большого размера. Дело в том, что я говорил в последние дни. Ну, слово — это ведь дело, правильно? А особенно в том, что я сказал недавно в передаче «Человек в маске». Вы узнайте, когда она выйдет в эфир. Должна скоро выйти.
— И что же вы там сказали? — заинтересованно спросил телевизионщик, и Кирилл набрал воздуха, готовясь в последний раз объяснить всем, как создан мир.
— Пленка кончилась, — вдруг сказал оператор.
— Так смени кассету, только быстрее.
— Да вообще кончилась.
— Как кончилась?
— Да сколько мы сегодня сюжетов сняли? Сам же вечно кричишь «давай с запасом»!
Кирилл закрыл глаза.
Дождь превратился в ливень. Поклонная гора опустела. Он попытался расслабить замерзшие, немеющие от напряжения плечи, слизнул с губ воду и приготовился умирать.
15
Ночью вызвездило. Веревки впились и резали распухшую плоть.
Заледеневшее тело обвисло и все реже пробивалось судорожной дрожью.
Он выдыхал с хрипом и подстаныванием.
Шелест и тихое тяжелое фырчание двигателя вошли в слух и дали осознать себя. Он поднял веки. Возобновление уже нарушенного контакта с реальностью стоило дополнительных усилий и было нежеланно.
Элегантно-громоздкий джип въехал прямо на площадку и ослепил, врубив все фары.
— Браток, — услышал он весело-удивленный голос. — Да это никак ты? Чего это ты сюда взобрался? А ну-ка слазь!
Крепкие руки подхватили его, обрезанные веревки упали, Кирилла завернули в шерстяное пальто, втащили в машину и сунули в рот горлышко бутылки.
— Чистая пьета, — сказал в темноте второй голос.
— Да он не пьет.
— В чердаке у тебя свищет.
— Не понял?
Кирилл с усилием глотнул, холодным комок протолкнулся внутрь, под ложечкой возникла колючая горошина, сделалась горячей и большой, как теннисный мяч, он глотнул еще, раскаленные иголки забегали по телу, в ступнях и кистях завибрировали болезненные частые пульсы.
— Менты за тебя штуку баксов сняли, волки, — сказал первый и включил зажигание. Он рулил вниз и весело болтал:
— А мне братан звонит, его тут сейчас типа в армию прихватили, так представляешь, салага — прямо с тумбочки через батальонный коммутатор прозвонился мне на трубку: они «Время» смотрели, а там про тебя показывали, он говорит: может, пацаны сделают чего, а то вообще ничо мужик, я говорю: тебе-то чего, а он говорит: меня припахали как-то, а он выпить дал и сигарет, и вообще, денег пару рублей, чего пропадать-то человеку, он по делу мандулу грохнул, среди бела дня, в центре города, причем не пострадал никто, ну, я въехал тогда, про кого, пацанам говорю, поржали, наш человек, говорят, ты где подрывному делу-то учился, базар к тебе есть, погоди, приедем, ты давай, пей еще, грейся, мы подумали, а чего, бабки жалко, что ли, ну, и вот, я еще братану говорю: надоело мне уже твоему комбату куски кидать, прихватят тебя сейчас, что ты по салабонству с тумбочки звонишь, за жопу — и в туалет на разборку, а он еще про тебя: чудной фраер, с осликом, а человек в этом говенном городе, е-мое, думаю, стоп, видал я тут на кольцевой тоже одного мудака без башни с осликом, ну, подъезжаем — ух ты, а это ты, дела, понял, кстати, ты куда ослика-то дел?
16
Ослик находился в квартире на девятом этаже. Он удовлетворенно жевал капустный кочан и поглядывал на семейство.
Еще вечером он исправно скучал в подвальном сарае, ожидая затянувшегося решения своей участи, когда загремел замок, зажглась тусклая лампочка, и вся семья — мама, папа и мальчик Филиппок — встала в дверях в выжидательных позах.
— Это он с ним был! — возвестил Филиппок, тыча пальцем.
— Завтра же от него надо избавиться, — беспрекословно приговорил папа.
— Жлобье народ, — сказал ослик.
Мама побелела. Папа оглянулся. Филиппок забил в ладоши.
— Никто не умеет думать, но каждый имеет готовое мнение, — сказал ослик.
Мама осела папе на руки.
— Ох да ни х-х-хрена себе… — сказал папа тупо.
— Трудно вас, сволочей, любить, — сказал ослик.
Мальчик Филиппок почуял в этом обвинении страшное, брызнул слезой и бросился ослику на шею.
Теперь совет решал уже восемь часов: продать ослика в цирк, обратиться к журналистам, сорвать деньги (как?..) за телепередачу, связываться ли с учеными, арендовать помещение, дать рекламу и открыть платный аттракцион, или лучше всего подождать немного, посмотреть, что будет дальше, но, черт, как с ним теперь обращаться?..
Ослик аккуратно подобрал с кухонного линолеума лохмотья капусты, выбросил продукт своей жизнедеятельности, деликатно махнул над ним хвостиком и стал вещать:
— История Вселенной — это преобразование энергии в материю, время и пространство.
История жизни на Земле — это история все более сложного структурирования материи, способной, в свою очередь, выделять энергию из окружающей среды.
