порослью датчиков и подводили экраны. Олаф с Люсей на четвереньках ползали по расстеленной схеме, проверяя наши манипуляции.
— От винта. — Карп возложил руки на клавиши. В чреве монстра загудело; замигали панели. Передо мной стояла Люся и бессмысленно обламывала ногти.
— Сейчас дым пойдет, — бодро просипел Митька.
Карп, поджав губу, крутил верньеры.
Камера светилась. Зеленоватый прозрачный цилиндр, расчерченный координатной сеткой, проявился в ней.
Ждали — гласа господня из терновой кущины.
Ломаная малиновая линия легла на цилиндре густо, как гребенка. Митька выдохнул и глупейте распялил рот. Работающая приставкой «МГ-34» пискнула, на ее табло вермителью покрутились цифры и остановились: 0,927.
— Так, — сказал Карп. Этот человек не умел удивляться.
За него удивились мы. Прокол, начальничек. Чтоб лоботряс-Митька оказался, выходит, счастлив на девяносто три процента!..
— Надо же… А по виду и не скажешь…
— Следующий? — бесстрастно произнес Карп.
Люся отвердела лицом и ступила на подножку. Мы подступили с датчиками. Возникла заминка. Она взглянула вопросительно — и рассмеялась, — прежним ведьминским смехом, пробирающим до истомы…
0,96 условного оптимума было у Люси.
И она заревела — детски икая и хлюпая носом. Не умею передать, но какой-то это был светлый плач. И доплакав, стала прямо юной.
— Следующий.
Олаф: 0,941.
Лева: 0,930.
— Почему же у меня меньше? — убежденно сказал он. — Не. Не-не.
— Потому, — назидательно курлыкнул Олаф. — Когда дочек своих выдашь замуж, тогда узнаешь, почему.
А я сказал то, что подумал:
— Халтура.
В ответ Карп поволок меня жесткой лапой за плечо: мы извлекли с улицы преуспевающего джентльмена, по ходу объясняя на пальцах.
0,311 — равнодушно высветило табло.
Переглянувшись — мы высыпали на облаву за следующими жертвами.
Диапазон был охвачен: от 0,979 у закрученной матери четырех детей до 0,027 у чада высокопоставленного отца, коий полагал себя счастливым, как сыр в масле, и высокомерно пожал плечами…
Мне выдало 0,928. Хм. И ничего я такого не испытывал.
Карп вытер белейшим платком лицо и руки и сел последним.
Ломаная, нервная линия легла густо, как нить на катушку. Предостерегающе запищало, замигало, дрогнуло. «1,000».
— Э-э, ты ее по себе сварганил, — разочарованно протянул Лева.
— Ну, вот и все, — опустошенно сказал Карп, не отвечая.
Вылез. Прошелся. Глянул в окно. Сел. Закинул на стол ноги в сияющих туфлях. Выудил последнюю «беломорину» и смял пачку.
— А теперь останется только вводить поправки при наложении программы, — пустил колечко. — Индивидуальное определение режима и загрузки нервной системы мы получили. Нагрузки надо давать на незагруженные участки, напрягая их до оптимума. Качество нагрузок варьируемо, они сравнительно заменяемы; всех мелочей не учтешь, да и ни к чему… Ведь личность изменяется, в процессе деятельности приспосабливая себя к тому, что имеет. Нет? Ромео можно было подставить вместо Джульетты другую…
Нет?.. Эх…
— А как же… мы? — не выдержал я, кивнув на табло.
— Не жирно ли нам? — поддержал Лева Маркин.
— «Мы», — усмехнулся Карп. — Мы работаем. Плохо живем, что ли?
Он грустнел. Тускнел. Отчетливей проступало, как он уже немолод, за сорок, наверное, и хоть и здоровый на вид мужик, а выглядит погано: тени у глаз… одутловатость…
— Ах, ребятки-ребятки, — он раздавил окурок и встал. — От каждого по способностям, каждому по потребностям, — великий принцип. Вот на него мы и работаем. Как можем.
XVII
— Шо вы хотите, — сказал завкардиологией добрым украинским голосом. — Нельзя ему было так работать; знал он это. Полгода не прошло, как от нас вышел. Гипертония, волнения, никакого режима. Взморье бы, сосновый воздух, физические нагрузки, нормальный образ жизни. Эмоций поменьше. Болезни лекарствами не лечатся, дорогие мои… жить надо правильно…
Вошла сестра с серпантином кардиограмм, и мы поднялись.
— Живи так, как учишь других, и будешь счастлив, — прошептал у дверей Митька стеклянному шкафчику с медицинской дребеденью, и я оглянулся на усталого доктора, вряд ли живущего так, как полезно для здоровья…
А первый инфаркт у Карпа случился в тридцать один год; тогда ему зарубили кандидатскую, зато позже на ней вырос грибной куст докторских в том институте, который он поставил на ноги.
Потом был морг. Потом кладбище. Потом мы вернулись в лабораторию.
XVIII
К нам возратился Павлик-шеф — уже защитивший докторскую и ждущий утверждания в ВАКе. Он посвежел, помолодел, поправился и снова говорил, что ему двадцать девять лет, и он самый молодой доктор наук в институте.
Мы спокойно раскручивали методику и оформляли диссертации. Все постепенно вставало на свои места — будто ничего и не было… Пошли премии. Пошел шум. Павлик-шефу утвердили докторскую, он выступал на симпозиумах и привозил сувениры со знаменитых перекрестков мира.
Над столом у него висит фотокопия графика Карпа: малиновая ломаная кривая, густо, как нитка катушку, оплетающая зеленоватый сетчатый цилиндр.
XIX
— Слушай, — спросил Митька, — ну, пойдет наша программа… а потом?
Митька после сдачи программы тоже стал кандидатом, сразу, — Павлик-шеф позаботился, все устроил, из ученого совета сами провернули насчет диплома; даже перепечатывала оформленные бумажки машинистка из нашего машбюро. Митька принялся буйно лысеть и до безобразия уподобился доценту из дурной кинокомедии.
Мы сидели у меня на кухне, и белые ночи буйствовали за открытым окном над ленинградскими крышами, и словно не было всех этих лет…
— Слушай, — повторил Митька, — что дальше будет?..
— Лауреатами станем, — мрачно сказал я. — Золотыми памятниками почтят. Чего тебе еще?..
— Нет, — сказал Митька, кладя в стакан восьмую ложку сахара, паршивец. — Ну, начнут все жить в полную силу. В с е. А что из этого выйдет? В мире, на Земле? А? Ты думал?
— Многие думали, — успокоил я. — В общем, должно выйти то, что все будет хорошо, как давно бы уже полагалось. Да; а что?
— А я думаю, — сказал Митька, — что выйдет то же самое, что и так вышло бы, только быстрее.
