кровавыми когтями, с царственным узким запястьем, и на запястье том, на двойном шнурке, блестела золоченая срезанная горошина. Мамрин сощурился, читая ее марку, и — насторожился положением стрелок… Их желтые усики растопырились на восемнадцать минут девятого.
Минувший отрезок занимал обычно десять минут. Не могли же они тащиться двадцать… двадцать две?.. Мамрин выдернул к телу собственную руку, как пробку из бутылки, повихлял запястьем, елозя обшлагом о спинку соседа и помогая себе носом, и до предела скосил глаз. Его красавица-дешевка «Ракета» утверждала восемь тринадцать!
Настроение удачного, рассчитанного утра испортилось. Понедельник этот вдобавок выпал первым числом месяца, а «Ракета» куплена в пятницу. Собравшись к новой жизни, он встал раньше, надел на совещание новую сорочку: хотел явиться с запасом…
У Биржи троллейбус вулканически изверг студентов и офицеров, прочие пытались удержаться, хватаясь за любые выступы: Мамрин вспотел. В молодости, на карате, тренер, опаздывая, гнал сокращенную разминку «зеленых беретов»: один лежит крестом мордой в пол, а второй топчется по нему, давя весом на мышцы и суставы: пять минут — и кимоно мокрое. Утренний вояж не хуже, чего там зарядка: дыхание резче, гретые мышцы гибче, узкий бойцовый проблеск меж век: готов к труду и обороне против действительности.
Скатился транспорт с дуги Дворцового моста, сбросил очередной десант, освобождая место для вздоха по опозданию и похеренным планам. За текучим стеклом деревья голые вклеились в серую муть, расчеркнутую пополам Адмиралтейским шпилем. А под шпилем, в адмиральского золота колпаке, четким военно-морским звоном сыпанули куранты две четверти: половина девятого.
Устный выговор, прилюдный, был обеспечен.
Ковыляя и тянясь в двойном гнутом ряду бамперов и фар, вывернули они наконец через трамвайные рельсы под светофор на дымный плотный Невский. Приняли груз, застонали рессорами и, кренясь и шелестя, шаланда с сельдью понесла Мамрина навстречу сужденным злоключениям.
Вялым фруктом висел он под поручнем, безучастно глядя на проносящийся Строгановский дворец, в тихом дворике которого так хорошо было выкурить некогда сигаретку на пустой скамейке, отделившись тяжелой старинной калиткой от бегучего гама Невского; на рыбный магазин, где кроме пучеглазых океанических чудовищ давно ничем не потчевали; на магазин сорочек, где никогда не было приличных рубашек его, ходового тридцать девятого, размера; на «Кавказский» ресторан, где он вообще как-то ни разу не был; на Казанский собор, куда он однажды водил жену, тогда еще невесту, и с тех пор хранил знание, что это красивейший собор в Ленинграде, а архитектор Воронихин, из крепостных, был на самом деле внебрачным сыном графа Строганова, того самого, чей дворец.
Там проплыла Дума, а на каланче Думы — часы: а на часах — без пяти девять.
Мамрин моргнул, подумал, послушал пустое позванивание под черепной крышкой. С нетвердой преступной улыбкой обратился к соседу:
— Который час на ваших, не скажете?
Вздернулся серый дутый рукав, обнажив пластмассовые «Диско»:
— Семь минут десятого.
— А там? — Мамрин кивнул за окно, но Дума уже сдвинулась за обрез стекла, парень не понял.
В аркадах Гостиного таранились по спискам и без списков покупательские колонны, на Галере кучковалась, перекидывая сделки, фарца, а на Садовой, над трамваем, над серым камнем, за угловым, огромным, выгнутым, многостекольным окном Публички — часы, привычные, круглые, малозаметные постороннему, и стрелки — вразлет: девять часов пятнадцать минут! будьте любезны!..
В прострации Мамрин миновал Катькин садик — и решился, с неловкостью ощущая запретную бестактность своего вопроса:
— Который час?
— Десять, — доброжелательно отозвался золотозубый мешок.
Изящноусый кавторанг предъявил из-под черного сукна «Командирские» с красной звездочкой и фосфорными стрелками:
— Десять сорок две.
— Вы уверены? — странно спросил Мамрин.
Кавторанг отвечал с превосходством:
— Хронометр!
Усмехнувшись мстительно, Мамрин без церемоний дернул за меховой локоток надменную манекенщицу, запустив традиционной до идиотизма фразой: «Девушка, который час?». Девушка шевельнулась презрительно. Мамрин допытывался: «А то вот товарищ утверждает, что сейчас без четверти одиннадцать». Сменив гнев на милость:
— Пять минут двенадцатого, — обронила она в сторону.
— Ну что вы, у меня в одиннадцать лекция в училище, — опроверг моряк.
— Плакала ваша лекция, — без сочувствия сказала манекенщица.
Тетища с сумищей, ядреный и несъедобный продукт городского естественного отбора, до всего дело, встряла судейски:
— Без двадцати двенадцать. Я к двенадцати в больницу к мужу еду, всегда в это время.
— Вы что, нездоровы? — гуднул немолодой работяга. — Я к семи на смену еду.
Все ехали по своим делам.
Оставив их разбираться, Мамрин угрем заскользил к кабине, протискиваясь и извиваясь. Огромную баранку пошевеливала брюнеточка в стрижке «под полубокс» (так это раньше называлось?). Мамрин пленной птицей заколотился в перегородку. У перекрестка она отодвинула форточку:
— Билеты?
— Вы по расписанию едете? Что? по расписанию?
— По, по!.. — захлопнула отдушину и, пробурчав совсем не девичье, но вполне солдатское, нажала педаль хода. «А время?» — булькнул в стекло Мамрин, уж заметя: часы в приборной доске — на половине первого.
— Сейчас ровно час, мужчина, — помог студент, очкатый-бородатый.
— Ночи! — добавил его друг, и, гогоча, они вывалились:
— Сколько времени, ваше величество?
— Сколько вам будет угодно, ваша честь!
Рухнув на площадь Восстания, Мамрин утвердил со всей возможной прочностью ноги и воззрился в охватившее его пространство. Гранитный дурацкий карандаш, увенчанный геройской звездой, торчал, как ось, посередине беспорядочного вращения каменной, бензиновой, металлической, людской мешанины. Беспросветный стальной колпак без малейших проблесков светила покрывал ее.
И победно и непререкаемо слали знак на все четыре стороны света циферблаты твердыни Московского вокзала: час. Двадцать минут пятого. Семь сорок. Одиннадцать ноль семь.
— Сколько времени!!! — воззвал к небесам Мамрин. Небеса опустились, и Божья ладонь прихлопнула егозливую букашку.
— …Почему шумим? — спросил сержант, и передвинул рацию на ремешке к груди.
— Сколько времени? — уцепился Мамрин.
— А в чем, собственно, дело? — сержант неодобрительно принюхался.
— Вы знаете, который час?.. — зловеще прошептал Мамрин.
Неохотно:
— Я за временем не приставлен.
— Так посмотрите по сторонам! — визгнула жертва.
Сержант не стал следовать приказу.
— Что вы имеете в виду? — с казенной отчужденностью произнес он.
По сторонам многорядно фырчал и тыркался, буравя клаксонами, транспорт. Рваный рок хлестал из ресторанных стекол, и швейцар в сутолоке сеял затоптанные червонцы. Муравейник переливался вкруг вокзала, брачной страстью трубили электрички. Зажглись пустые витрины булочной, гармошкой съехалась очередь за итальянским мороженым. У стоянки такси обнимали букеты мокрые теснимые цветочницы. Загремел засов гастронома, захромала световая реклама, завертелись головы прибывающих толп.
