Антуанетте.
Королева прошла в опочивальню, не пригласив Андре следовать за ней; эта преданность без любви, беззаветная, но холодная, была ее величеству в тягость.
Итак, в три часа пополуночи все было тихо.
Жильбер вышел из замка вместе с Лафайетом, который двенадцать часов не слезал с коня и валился с ног от усталости; в дверях он наткнулся на Бийо, пришедшего в Версаль с национальной гвардией. Бийо видел, как Жильбер покинул Париж; он подумал, что может понадобиться Жильберу в Версале и пришел за ним, как верный пес за бросившим его хозяином.
В три часа, как мы уже сказали, все было тихо. Члены Национального собрания, успокоенные докладом стражников, разошлись.
Все надеялись, что покоя не будет нарушен. Но надежды эти не оправдались.
Почти во всех народных волнениях, предшествующих революциям, случаются часы затишья, когда люди думают, что все закончилось и можно спать спокойно. Они ошибаются.
За теми людьми, которые поднимают бунт, всегда стоят другие люди, которые ждут, пока первые волнения улягутся и те, кто в них участвовал, утомятся либо остановятся на достигнутом и удалятся на покой.
Тогда приходит черед этих неведомых людей; таинственные орудия роковых страстей, они возникают из мрака, продолжают начатое и доходят до крайности, так что те, кто открыл им путь и заснул на полдороге, думая, что путь пройден и цель достигнута, пробуждаются, объятые ужасом.
Два войска, пришедшие в Версаль одно вечером, другое ночью, были движимы двумя совершенно различными побуждениями.
Одно войско пришло, потому что хотело есть, и просило хлеба.
Другое пришло из ненависти и жаждало мести. Мы знаем, кто вел за собой первое войско: Майяр и Лафайет.
А кто же вел второе? История не называет имени. Но когда молчит история, слово берет легенда:
Марат!
Он нам знаком, мы видели его во время празднеств по случаю бракосочетания Марии-Антуанетты на площади Людовика XV. Мы видели, как на Ратушной площади он призывал граждан идти к площади Бастилии.
Наконец, теперь мы видим, как он скользит в ночи, подобно волку, который рыщет вокруг овчарни, ожидая, пока уснет пастух, чтобы отважиться задрать ягненка. Верьер!
Имя этого человека мы называем впервые. Это был уродливый карлик, отвратительный горбун на коротеньких ножках. При каждой буре, сотрясающей недра общества, кровожадный гном всплывал с пеной и барахтался на поверхности; два или три раза в самые ужасные дни парижане видели его верхом на черном коне; он походил на видение из Апокалипсиса или на одного из немыслимых дьяволов, родившихся в воображении Калло, дабы искушать святого Антония.
Однажды в одном из клубов он взобрался на стол и обрушился на Дантона: он нападал, угрожал, обвинял. Это было в эпоху, когда любовь народа к герою 2 сентября начала ослабевать. Под этим злобным натиском Дантон растерялся, растерялся как лев, который замечает у себя перед носом отвратительную голову змеи. Он огляделся вокруг, ища либо оружие, либо поддержку. По счастью, он заметил еще одного горбуна. Он тут же подхватил его под мышки, поднял и поставил на стол напротив его товарища по несчастью.
– Друг мой, я передаю вам слово, ответьте этому господину.
Все разразились смехом, и Дантон был спасен.
Во всяком случае, на этот раз.
Итак, легенда называет зачинщиками Марата, Верьера и еще одного человека:
Герцога Эгийонского.
Герцога Эгийонского, заклятого врага королевы.
Герцога Эгийонского, переодетого женщиной.
Кто это говорит? Все.
Аббат Делиль и аббат Мори, два аббата, имеющих так мало общего.
Рассказывают, что именно аббат Делиль сочинил о герцоге Эгийонском знаменитую строку:
В мужском обличье трус, а в женском он – убийца.
Что касается аббата Мори, тут другое дело. Через две недели после событий, о которых мы рассказываем, герцог Эгийонский встретил его на террасе монастыря фельянов и хотел заговорить с ним.
– Иди своей дорогой, шлюха, – отрезал аббат Мори и гордо удалился.
Итак, по слухам, три эти человека прибыли в Версаль около четырех часов утра.
Они вели за собой второе войско, о котором мы упомянули.
Оно состояло из людей, приходящих вслед за теми борцами, что сражаются за победу.
Эти люди приходят, чтобы убивать и грабить.
В Бастилии им удалось кое-кого убить, но грабить там было нечего.
Версаль давал прекрасную возможность наверстать упущенное.
Около половины шестого утра объятый сном замок вздрогнул.
В мраморном дворе раздался выстрел.
Пять или шесть сотен людей неожиданно бросились к решетке ограды и, распаляя, подзадоривая, толкая Друг друга, разом одолели это препятствие: кто перелез через ограду, кто выломал из нее прутья.
Тогда-то и прозвучал выстрел часового – сигнал тревоги.
Один из нападавших упал замертво, тело его распростерлось на мостовой.
Этот выстрел разделил группу грабителей, одни из которых покушались на серебро в замке, другие, как знать? быть может, на королевскую корону.
Словно разрубленная могучим ударом топора, толпа раскололась надвое.
Один поток устремился в покои королевы, другой поднялся к часовне, в покои короля.
Начнем с того, который хлынул в покои короля.
Кто не видел, как вздымаются волны во время прилива?
Такова же и народная волна, с той лишь разницей, что у нее не бывает отлива.
Вся королевская охрана состояла в это мгновение из часового у дверей да офицера, который выбежал из передней, вооруженный алебардой, отнятой у перепуганного солдата швейцарской гвардии.
– Кто идет? – закричал часовой. – Кто идет? И поскольку ответа не было, а волна поднималась все выше и выше, он в третий раз спросил:
– Кто идет?
Часовой прицелился.
Офицер понимал, к чему приведет выстрел в королевских покоях; он опустил ружье часового, бросился навстречу наступающим и перегородил своей алебардой всю лестницу.
– Господа! Господа! – закричал он. – Что вам нужно? Чего вы хотите?
