устраивать состязания в песнях между Меналками и Палемонами из окрестных сел? Разумеется, никто. Питу не однажды случалось петь, стоя за аналоем, и, если бы аббат Фортье не застал его как-то пробующим церковное вино и со своей обычной суровостью не исключил немедленно из числа певчих, он мог бы далеко пойти на этом поприще. Правда, он не умел играть на флейте, но зато умел извлекать любые звуки из обычной короткой трубки, а это, должно быть, почти одно и то же. В отличие от любовника Сиринги он не вырезал себе из дерева свирель, но зато изготовлял из липового или каштанового дерева превосходные свистки, не раз удостаивавшиеся рукоплесканий его товарищей. Итак, Питу мог без ущерба для собственной гордости сделаться пастухом; хотя нынче занятие это и перестали ценить по заслугам, он не опустился до него, но поднял бы его до себя.
Вдобавок в овчарне распоряжалась мадмуазель Бийо, а приказания, полученные из ее уст, были уже не приказания.
Но Катрин, со своей стороны, также пеклась о достоинстве Питу.
В тот же вечер, когда юноша подошел к ней узнать, в котором часу нужно ему завтра встать, чтобы выйти в поле вместе с пастухами, она ответила, улыбаясь:
– Никуда идти не нужно.
– Отчего же? – изумился Питу.
– Я объяснила отцу, что вы получили слишком хорошее образование, чтобы исполнять такую черную работу; вы останетесь на ферме.
– Ах, как хорошо! – воскликнул Питу, – значит, я смогу все время быть рядом с вами.
Питу высказал свою заветную мысль исключительно по простоте души и тут же залился краской. Катрин с улыбкой потупилась.
– Ах, простите, мадмуазель, я сам не знаю, что говорю, не сердитесь на меня, – сказал Питу.
– Я вовсе не сержусь на вас, господин Питу, – отвечала Катрин, – вы ведь не виноваты, что вам приятно быть рядом со мной.
Они помолчали. Ничего удивительного: в немногих словах бедные дети сумели так много сказать друг другу.
– Но, – продолжал Питу, – не могу же я оставаться на ферме, ничего не делая; что я буду делать?
– То же, что делала я: вести счета, рассчитываться с работниками, записывать приход и расход. Вы ведь умеете считать?
– Я знаю все четыре арифметических действия, – гордо ответствовал Питу.
– На одно больше, чем я, – сказала Катрин. – Я никогда не могла одолеть четвертого. Видите, мой отец только выиграет, заполучив такого счетовода, как вы; а раз мы с вами тоже выиграем, значит, в выигрыше будут все без исключения.
– А что же на этом выиграете вы, мадмуазель?
– Я выиграю время и потрачу его на то, чтобы сшить себе новый чепчик и стать более красивой.
– Ах, – сказал Питу, – по-моему, вы и без чепчиков такая красивая!
– Возможно, но это уже вопрос вашего личного вкуса, – засмеялась девушка. – Не могу же я ходить по воскресеньям на танцы в Виллер-Котре с непокрытой головой. Это могут себе позволить только знатные дамы, которые пудрят волосы.
– А по-моему, ваши волосы гораздо красивее без пудры, – сказал Питу.
– Ладно-ладно, вы, я вижу, пустились делать мне комплименты.
– Нет, мадмуазель, я не умею делать комплименты; у аббата Фортье этому не учили.
– А танцевать вас учили?
– Танцевать? – изумился Питу.
– Да, танцевать.
– Танцевать! У аббата Фортье! Помилуй, Боже, мадмуазель… Что вы такое говорите!
– Значит, вы не умеете танцевать?
– Нет, – сказал Питу.
– В таком случае в воскресенье вы пойдете со мной на танцы и поглядите, как танцует господин де Шарни; он это делает лучше всех молодых людей в округе.
– Но кто такой господин де Шарни? – спросил Питу.
– Владелец замка Бурсон.
– – И он будет танцевать в воскресенье?
– – Конечно.
– С кем?
– Со мной.
Сердце Питу невольно сжалось.
– Так, значит, это для того, чтобы танцевать с ним, вы хотите быть красивой?
– Чтобы танцевать с ним или с кем-нибудь другим, со всеми.
– Кроме меня.
– А почему бы и не с вами?
– Потому что я-то не умею танцевать.
– Вы научитесь.
– Ах! Если бы вы, мадмуазель Катрин, согласились показать мне, как это делается, я научился бы гораздо скорее, чем глядя на господина де Шарни, уверяю вас.
– Там поглядим, – сказала Катрин, – а пока пора спать; спокойной ночи, Питу.
– Спокойной ночи, мадмуазель Катрин.
В том, что узнал Питу от мадмуазель Бийо, было и хорошее, и плохое; хорошее заключалось в том, что из пастуха его повысили до письмоводителя; плохое – в том, что он не умеет танцевать, а г-н де Шарни умеет; по словам Катрин, он танцует даже лучше всех остальных.
Ночь напролет Питу видел во сне г-на де Шарни тот танцевал, и выходило это у него прескверно.
Назавтра Питу под руководством Катрин принялся за работу и очень скоро сделал потрясающее открытие: с иными учителями ученье – на редкость приятная штука, г прошло и двух часов, как он постиг все, что требовалось.
– Ах, мадмуазель, – сказал он, – если бы латыни меня учил не аббат Фортье, а вы, я наверняка никогда не употреблял бы варваризмов.
– И стали бы аббатом?
– И стал бы аббатом.
– И вас бы заперли в семинарию, куда нет входа женщинам?
– Скажите на милость, мне это и в голову не приходило, мадмуазель Катрин… В таком случае я не хочу быть аббатом.
В девять утра на ферму возвратился папаша Бийо; уехал он, когда Питу еще спал. Каждый день в три часа утра фермер провожал в путь своих лошадей и возчиков; потом до девяти объезжал поля, дабы убедиться, что все работники на своих местах и заняты делом; в девять он возвращался к завтраку; а в десять снова уезжал; в час наступало время обеда, а после обеда он опять осматривал свои владения. Поэтому дела у папаши Бийо шли превосходно. По его собственным словам, ему принадлежали 60 арпанов земли под солнцем и тысяча луидоров в тени. Более того, вполне возможно, что если бы посчитать получше, если бы подсчетами этими занялся Питу и если бы Присутствие мадмуазель Катрин или мысли о ней не слишком развлекали его, выяснилось бы, что число арпанов и луидоров
