указал Марат, и нашли его.
– И куда же послал их господин Марат? – спросил Дезире Манике.
– Он послал их в Дом Инвалидов.
– Да, но в Арамоне нет Дома Инвалидов.
– Я знаю место, где есть больше ста ружей, – сказал Питу. – Где же это?
– В одной из классных комнат в коллеже аббата Фортье.
– У аббата Фортье сотня ружей? Он, верно, хочет вооружить своих певчих, этот прощелыга-поп? – сказал Клод Телье.
Питу не питал глубокой привязанности к аббату Фортье, и все же этот выпад против его бывшего учителя глубоко ранил его.
– Клод! – осуждающе сказал он. – Клод!
– Чего тебе?
– Я же не сказал, что ружья принадлежат аббату Фортье.
– Раз они у него, значит, они его.
– Это ложное утверждение, Клод. Я нахожусь в доме Бастьена Године и однако дом Бастьена Године мне не принадлежит.
– Это верно, – сказал Бастьен, не дожидаясь, чтобы Питу обратился к нему за подтверждением.
– Так что ружья не принадлежат аббату Фортье.
– Кому же они принадлежат?
– Коммуне.
– Если они принадлежат коммуне, то почему они хранятся у аббата Фортье?
– Они хранятся у аббата Фортье, потому что дом аббата Фортье принадлежит коммуне, которая поселила его в нем, потому что он служит мессу и бесплатно обучает детей бедняков. Но раз дом аббата Фортье принадлежит коммуне, у коммуны есть право оставить за собой комнату в этом доме и хранить там ружья.
– Верно, – согласились слушатели, – у коммуны есть такое право.
– Ладно, ты нам скажи другое: как мы возьмем оттуда эти ружья?
Вопрос привел Питу в затруднение: он почесал в затылке.
– Говори, не тяни, нам пора идти работать. Питу облегченно вздохнул: последняя реплика открыла ему лазейку.
– Работать! – воскликнул Питу. – Вы говорите о том, что надо вооружаться для защиты родины, а сами думаете о том, что вам пора идти работать?
И Питу так презрительно фыркнул, что арамонцы униженно переглянулись.
– Мы готовы пожертвовать еще несколькими днями, если это совершенно необходимо для свободы, – сказал кто-то из крестьян.
– Чтобы быть свободными, мало пожертвовать одним днем, этому надо отдать всю жизнь.
– Значит, – спросил Бонифас, – когда трудятся во имя свободы, то отдыхают?
– Бонифас, – возразил Питу с видом рассерженного Лафайета, – те, кто не умеет встать выше предрассудков, никогда не станут свободными.
– Я с радостью не буду работать, мне только того и надо, – сказал Бонифас. – Но что же я тогда буду есть?
– Разве это обязательно – есть? – возразил Питу.
– В Арамоне пока еще едят. А в Париже уже не едят?
– Едят, но только после победы над тиранами, – сказал Питу. – Кто ел 14 июля? Разве в этот день люди думали о еде? Нет, им было не до того.
– Ах, взятие Бастилии, как это, должно быть, прекрасно! – воскликнули самые ретивые.
– Еда! – презрительно продолжал Питу. – Питье – другое дело. Была такая жарища, а порох такой едкий!
– И что же вы пили?
– Что пили? Воду, вино, водку. Питье приносили женщины.
– Женщины?
– Да, превосходные женщины, которые делали флаги из подолов своих юбок.
– Неужели! – изумились слушатели.
– Но назавтра-то вы все же должны были поесть, – произнес какой-то скептик.
– Разве я спорю? – ответил Питу.
– Но раз вы все-таки поели, значит, работать все-таки надо, – торжествующе сказал Бонифас.
– Господин Бонифас, – возразил Питу, – вы говорите о том, чего не знаете. Париж вам не деревня. Там живут не крестьяне, послушные голосу своего желудка:
obediendia ventri, как мы, люди ученые, говорим по-латыни. Нет, Париж, как говорит господин де Мирабо, всем народам голова; это мозг, который думает за весь мир. А мозг, сударь, никогда не ест.
– Это верно, – согласились слушатели.
– Впрочем, – сказал Питу, – хотя мозг и не ест, он питается.
– Но как же он тогда питается? – спросил Бонифас.
– Невидимо для глаза, пищей, которую поглощает тело.
Тут арамонцы совсем перестали что-либо понимать.
– Растолкуй нам это, Питу, – попросил Бонифас.
– Это очень просто, – ответил Питу. – Париж, как я уже сказал, – это мозг; провинции – конечности, провинции будут работать, пить, есть, а Париж будет думать.
– Коли так, я ухожу из провинции в Париж, – сказал скептик Бонифас. – Пошли со мной? – обратился он к остальным.
Многие рассмеялись и, похоже, встали на сторону Бонифаса.
Питу видел, что этот зубоскал того гляди подорвет к нему доверие.
– Ну и отправляйтесь в Париж! – закричал он в свой черед. – И если вы встретите там хоть одну такую же смехотворную физиономию, как у вас, я плачу вам за каждого вот такого крольчонка луидор.
И Питу одной рукой показал своего крольчонка, а другой встряхнул свой карман, где зазвенели монеты, оставшиеся от щедрого дара Жильбера.
Питу тоже рассмешил присутствующих.
Бонифас пошел красными пятнами.
– Э, дорогой Питу, ты слишком много о себе воображаешь, называя нас смешными!
– Ты смеху подобен, – важно произнес Питу.
– На себя-то посмотри, – сказал Бонифас.
– Что мне смотреть на себя, – ответил Питу, – быть может, я такой же урод, как ты, но зато не такой болван.
Не успел Питу договорить, как Бонифас – ведь Арамон в двух шагах от Пикардии – изо всей силы заехал ему кулаком в глаз; Питу ответил истинно парижским пинком.
За первым пинком последовал второй, который поверг маловера
