в соответствии с существующими законами государства».
Это была уже недвусмысленная угроза, тем более что теперь допустимо применение и смертной казни к неповинующимся. А через несколько дней президиум Общества офицеров пригласил командира пятой роты принять участие в заседании президиума. Посоветовавшись со своими офицерами, я решил сам не ехать, сославшись на невозможность оставить позицию, а послать на заседание Хлевтова, чтобы выявить, чем дышит общество и что замышляет.
Вернувшись с совещания, Никандр Федорович был явно рассержен и доложил нам следующее: в верхах (а где это?) решено провести очищение армии от всех неблагонадежных элементов. Поэтому нужно их выявить. Изъятие будет совершено особым распоряжением, с изымаемыми офицерами и нижними чинами будет поступлено по законам военного времени, как с изменниками и предателями. Здорово! Третья «власть» начинает себя проявлять!
— А почему же все эти грозные указания идут не от командира полка?
— Хотят оградить его от возможных последствий. Он тоже был на президиуме. Тут, братцы вы мои, сговор. А еще я думаю — из разных намеков понял, что или Общество офицеров или Верховное командование, а может быть и само Временное, замышляют что-то крупное, а все выявления и изъятия — это подготовка для обеспечения успеха. В общем, хотят взять нас за глотку. И возьмут, за милую душу, будь спокоен, ежели мы сами чего не придумаем против.
Черт возьми! Не с кем поговорить: Линько почему-то задержался в отпуске, а других большевиков не знаю. Молоковича вызвали в армейский комитет, и он не возвратился. Что же делать? Посоветовавшись, решили: делать вид, что выполняем все, что требует общество, а если будут сильно приставать, подсунуть им двух черносотенцев — есть у нас такие — как самых злостных разлагателей. На этом пока и успокоились.
Простояли на позиции пятнадцать дней. Скоро смена. На шестнадцатый день утром получил предписание: вступить во временное командование батальоном. В чем дело? А Бессарабов? Немедленно отправился к нему. Капитан, опустив руки, сидел на койке из жердей. Его полное красивое лицо обмякло. Он даже как-то согнулся и стал меньше ростом.
— Владимир Николаевич! Что произошло? Объясните мне, пожалуйста, что происходит, — я протянул ему предписание. Но он даже глядеть не стал.
— Все ясно, Миша, капитан Бессарабов будет примером для других: не пошел в Общество офицеров — будь оно проклято! — вот и получил.
— Куда же вы теперь, Владимир Николаевич?
— В распоряжение, брат, начальника дивизии. А так не хочется уходить из батальона! Мне думается, я тут прижился бы: офицеры хорошие, да и солдаты ко мне привыкли. Помни, Миша, в Обществе офицеров нехорошие люди, и мысли у них темные, и замышляют они дурное. Одним словом, черносотенцы, погромщики. Я ведь из Житомира. Помню, как черная сотня евреев громила, женщинам животы распарывала, грудным младенцам головки о стены домов разбивала, бороды старикам палила. Вот и они такие же! Поверь мне! Не смотри, что у них вид интеллигентный, руки чистые и духами от них пахнет. Они эти чистые руки по локоть в крови выкупают, в крови тех, кто не с ними. Да не выйдет ничего у них, — уже кричал ожесточившийся капитан, — прикончат их, подлецов, честные люди. Туда им и дорога, прохвостам.
Вечером я проводил капитана и проехал с ним почти полдороги до штаба дивизии. Ехали молча, думая каждый о своем, а сзади на двуколке везли вещи капитана. Прощаясь, мы поцеловались. Мне от души было жаль Владимира Николаевича: его жизнь не удалась, обладая замечательным мастерством скрипача, а также будучи в общем неплохим человеком, лучше многих, он тем не менее был несчастлив. Я пожелал ему всего хорошего.
Наконец возвратился из отпуска Линько. Говорит: задержался потому, что был болен, хотя по внешнему виду не скажешь, чтобы он страдал недостатком здоровья. Он выглядел как-то особенно бодро, говорил, что все идет хорошо, революция развивается и недалек час, когда буржуазно-демократическая революция перерастет в социалистическую. Пояснил нам разницу между этими революциями, а также роль партии большевиков в развитии революции. Первым долгом нужно завоевать большинство в Советах. За это теперь идет борьба.
— А наши комитеты?
— То же самое — и в них должно быть большевистское большинство.
— А где же найдешь столько большевиков, ведь их у нас в полку, сам знаешь, раз, два и обчелся.
— Ничего. В партию вступят новые члены. Главное же в том, чтобы беспартийные члены комитета пошли за большевиками. В этом сейчас все дело. Тогда и будет наше большинство, хотя бы нас и было меньше, чем эсеров с меньшевиками.
— А как будет с Обществом офицеров? Ведь это явные черносотенцы.
— Будь спокоен — прижмем их.
— Лучше было бы их... — я сделал выразительный жест.
— Пока нельзя. Пока демократия для всех. Однако никакие распоряжения общества для не состоящих в нем необязательны. Так что продолжайте быть твердыми и за ними не идите. Обсудим этот вопрос на президиуме.
Видимо, Линько сдержал свое слово. Больше никаких циркуляров от общества мы не получали, его активные члены приумолкли, как будто их и не было. На следующем заседании полкового комитета хотя и по-прежнему не обошлось без обильной словолитни, но обстановка уже не складывалась в пользу эсеров и меньшевиков. Наоборот. Они получали серьезный отпор не только от большевиков, но и от некоторых беспартийных. Линько — он теперь председатель комитета — даром время не терял.
Весть о восстании Корнилова всколыхнула солдат, как никогда. Весь полк бурно митинговал. Слышались угрозы по адресу контрреволюционного офицерства. Общими были требования: «Раздавить гада!», «Долой Временное правительство!», «Долой соглашателей!», «Да здравствует мир, долой войну!» Солдаты выдвинули требование удалить из полка ряд офицеров. Полковой комитет получил несколько списков и принял решение откомандировать двадцать три офицера. Командир полка не соглашался. Ему пригрозили, что в таком случае вопрос будет решать дивизионный комитет, а за безопасность всех офицеров полковой комитет не отвечает. Командир полка сдался и приступил к переговорам с командованием дивизии.
Занятия не проводились. Роты с утра митинговали. После заседания полкового комитета я вызвал фельдфебеля и приказал ему вывести завтра роту на занятия, как обычно. Нужно сказать, что большинство офицеров сидело по квартирам и старалось не показываться солдатам на глаза. Из младших офицеров у меня остались только Хлевтов и Щапов, а двое уехали в отпуск. Утром за пять минут до выхода на занятия мы втроем подошли к расположению роты. Все солдаты собрались в одной землянке. Я слышал гул голосов, выкрики: шел митинг. Однако у входа меня встретил дежурный, подал положенные команды и отрапортовал. Гул в землянке стих. Приняв рапорт и не давая «Вольно», я вошел в землянку. Солдаты густо заполняли ее, проход был тоже забит. Я пошел в дальний конец землянки. Солдаты, теснясь, расступались. За мной шли Хлевтов и Щапов. Дойдя до конца, я повернулся лицом к роте, сделал паузу и затем поздоровался. Важно было услышать ответ на приветствие. Солдаты привычно, дружно прокричали: «Здрав жлам, гсдин поручик». Последовало «Вольно». Я был удовлетворен: рота оставалась в руках.
Объяснив солдатам создавшееся положение, я сообщил им решение полкового комитета и прочитал список офицеров, подлежащих откомандированию. Решение полкового комитета солдаты встретили криками: «Ура!», «Давно пора». Дружным «ура» солдаты сопроводили прочитанные мной фамилии Желиховского, Мякинина, Зубкова и других ненавистных офицеров. После этого рота пошла на занятия. Я сократил их, разрешив заниматься только до обеда. Затем мы с Щаповым по молодости лет хвалились друг перед другом, что наша рота единственная вышедшая на занятия. Хлевтов благодушно говорил: «Не хвастайтесь, не хвастайтесь. Посмотрим еще, что дальше будет».
А еще через день двадцать три офицера на десяти разнокалиберных фаэтонах, по двое и по трое в
