Когда этот сын, называвшийся Феофобом, достиг двенадцатилетнего возраста, впервые обнаружилась тайна его знатного происхождения, а по своим личным качествам он не был недостоин такого происхождения. Он получил в византийском дворце воспитание христианина и воина, быстрыми шагами продвигался вперед на поприще блеска и славы, вступил в брак с сестрой императора и был назначен начальником тех тридцати тысяч персов, которые, подобно его отцу, спаслись бегством от магометанских завоевателей. Эти войска, заразившиеся, и пороками фанатиков, и пороками наемников, вздумали восстать против своего благодетеля и водрузить знамя своего наследственного царя; но честный Феофоб отверг их предложения, расстроил их замыслы и, вырвавшись из их рук, укрылся в лагере или во дворце своего царственного шурина. Если бы Феофил отнесся к нему с великодушным доверием, он мог бы запастись надежным и способным опекуном для своей жены и для малолетнего сына, которому должен был во цвете лет оставить в наследство империю. Но зависть и физические недуги усилили его недоверчивость; его пугала мысль, что добродетели Феофоба могут быть как поддержкой, так и пагубой для малолетства и слабости, и император потребовал перед смертью казни персидского принца. Он обнаружил дикую радость, когда увидел так хорошо ему знакомое лицо его родственника: 'Ты уже более не Феофоб!' — воскликнул он и затем, опускаясь на свое ложе, присовокупил едва слышным голосом: 'Скоро, слишком скоро и я уже не буду Феофилом!'
Русские, заимствовавшие от греков большую часть своих гражданских и церковных учреждений, придерживались до прошедшего столетия странного способа женить своих царей. Они собирали не девушек всякого ранга и из всяких провинций — что было бы и бесполезно, и романтично,— а дочерей самых знатных дворян и заставляли их ожидать во дворце выбора их государя. Такой же методы придерживались, как уверяют, при бракосочетании Феофила. С золотым яблоком в руке, он медленно прохаживался между двумя рядами соперничавших красавиц; его взоры остановились на прелестях Иказии, но не зная, с чего начать разговор, смутившийся Феофил ограничился замечанием, что в этом мире женщины причинили много зла: 'И конечно, Ваше Величество,— живо возразила Иказия,— они также сделали немало добра'. Это неуместное желание блеснуть остроумием не понравилось императору; он с отвращением отошел в сторону; Иказия скрыла свою скорбь в монастыре, а скромное молчание Феодоры было награждено золотым яблоком. Она снискала любовь своего властелина, но не избежала его взыскательности. Из прилегавшего к дворцу сада он увидел нагруженный доверху корабль, направлявшийся к гавани; узнав, что этот дорогой груз состоял из предметов сирийской роскоши и принадлежал его жене, он приказал сжечь корабль, а к жене обратился со строгим упреком за то, что своей жадностью она унизила достоинство императрицы и низошла на степень торговки. Тем не менее он перед смертью поручил ей опеку над империей и над ее сыном Михаилом, оставшимся сиротой на пятом году от роду. Благодаря тому, что она восстановила поклонение иконам и окончательно искоренила иконоборство, ее имя сделалось дорого для благочестивых греков; но при своем пылком религиозном рвении она с признательностью относилась к памяти своего мужа и заботилась о спасении его души. После тринадцати лет благоразумного и бережливого управления она заметила, что ее кредит стал падать; но эта вторая Ирина подражала лишь добродетелям своей предшественницы. Вместо того чтобы покушаться на жизнь или на власть своего сына, она без борьбы, хотя и не без ропота, удалилась в уединение домашней жизни, оплакивая неблагодарность, пороки и неизбежную гибель недостойного юноши.
Между преемниками Нерона и Элагабала мы до сих пор не встречали ни одного, который подражал бы порочным наклонностям этих двух императоров, не нашли ни одного, который смотрел бы на удовольствие как на цель своей жизни, а на добродетель как на врага удовольствий. Как бы ни были велики материнские заботы Феодоры о воспитании Михаила III, несчастья ее сына происходили от того, что он сделался монархом, еще не сделавшись мужчиной. Хотя эта честолюбивая мать и старалась сдерживать развитие его ума, она не была в состоянии охладить вспышки его страстей и за свою себялюбивую политику была справедливо наказана пренебрежением и неблагодарностью неподатливого юноши. Когда ему минуло восемнадцать лет, он не захотел признавать ее авторитета, не сознавая своей неспособности управлять империей и самим собой. Вместе с удалением Феодоры при дворе исчезло все, что отзывалось степенностью и благоразумием; там стали попеременно господствовать то порок, то безрассудство, и не было никакой возможности снискать или сохранить милостивое расположение императора, не утратив вместе с тем общего уважения. Миллионы, накопленные золотом и серебром на государственные потребности, были безрассудно истрачены на самых недостойных людей, потакавших страстям Михаила III и разделявших его удовольствия, и в свое тринадцатилетнее царствование самый богатый из всех монархов довел себя до того, что был вынужден обращать в деньги самые ценные украшения дворца и церквей. Подобно Нерону, он всего более любил театральные представления и огорчался, если кто-либо превосходил его в таких талантах, от обладания которыми он должен бы был краснеть. Однако в занятиях Нерона музыкой и поэзией были заметны некоторые проблески изящного вкуса, а постыдные наклонности Феофилова сына ограничивались бегом колесниц на ипподроме. Четыре партии, когда-то нарушавшие спокойствие столицы, все еще служили развлечением для ее досуга; для себя самого император избрал синюю одежду; три остальных цвета он раздал своим любимцам, и среди этих низких, хотя и горячих, состязаний он забывал и о своем личном достоинстве, и о безопасности своих владений. Он приказал молчать курьеру, который привез ему известие о неприятельском нашествии, осмелившись отвлечь его внимание в самую критическую минуту скачки, и по его приказанию были погашены докучливые сигнальные огни, слишком часто распространявшие тревогу от Тарса до Константинополя. Самые искусные возничие занимали первое место в его доверии и уважении; их заслуги щедро награждались; они угощали императора у себя на дому, и он крестил их детей, а между тем как он хвастался своей популярностью, он делал вид, будто порицает холодную и величавую сдержанность своих предшественников. Противоестественное сладострастие, которым позорил себя Нерон даже в зрелых летах, уже не находило подражателей; тем не менее Михаил истощал свои силы, удовлетворяя свои любовные влечения и свою склонность к крепким напиткам. На своих ночных пирушках, когда страсти разгорались от вина, он давал самые кровожадные приказания, а если в нем пробуждалось чувство человеколюбия, он, придя в себя, одобрял благотворное неповиновение своих служителей. Но самой странной чертой в характере Михаила была его нечестивая склонность к насмешкам над религией его отечества.
Суеверия греков действительно могли бы вызвать улыбку на устах философа, но его улыбка была бы рассудительна и сдержанна и он осудил бы невежественное безрассудство юноши, оскорблявшего предметы публичного поклонения. Придворный шут надевал на себя облачение патриарха; его двенадцать митрополитов, в числе которых находился и сам император, облекались в священнические одеяния; они совершали разные богохульства над взятыми с алтаря священными сосудами и во время напоминавших вакханалии пирушек приобщались Св. Тайн отвратительной смесью уксуса с горчицей. И эти нечестивые зрелища не скрывались от глаз горожан. В один большой праздник император и его епископы или шуты, проезжая на ослах по улицам, повстречались с настоящим патриархом, шедшим во главе своего духовенства, и своими дерзкими возгласами, своими неприличными жестами нарушили торжественность христианской процессии. Набожность Михаила проявлялась лишь в каких-нибудь нарушениях здравого смысла и благочестия; он принимал свои театральные венки от статуи св. Девы и вскрыл могилу Константина Иконоборца для того, чтобы сжечь его кости. Этими сумасбродствами сын Феофила навлек на себя не только общую ненависть, но и общее презрение; все с нетерпением желали избавиться от него, и даже его фавориты стали опасаться, чтобы минутная прихоть не отняла у них того, что было дано той же прихотью. На тринадцатом году царствования, в минуту опьянения и усыпления, Михаил III был умерщвлен в своей постели основателем новой династии, которого он облек равным с ним рангом и равной с ним властью.
Родословная Василия Македонянина (если только она не была продуктом гордости и лести) представляет наглядный пример переворотов, происходивших в судьбе самых знаменитых родов. Соперники Рима, Аршакиды, держали в своих руках скипетр Востока в течение почти четырехсот лет; младшая линия этих парфянских царей и после того еще царствовала в Армении, а ее царственные потомки пережили раздел и порабощение этой древней монархии. Двое из этих потомков, Артабан и Хлиен, бежали или удалились ко двору Льва I, который из великодушия дал им безопасное и гостеприимное пристанище в Македонской провинции; их постоянным местопребыванием был впоследствии назначен Адрианополь. В течение нескольких поколений они поддерживали достоинство своего происхождения, а их римский патриотизм отвергал соблазнительные предложения персидских и армянских уполномоченных,
