предала и теперь он не хочет иметь с ней никаких отношений. Ребята в классе постепенно начали от меня отдаляться. Как будто негласное, неофициальное проклятие витало вокруг меня. Меня побаивались. Опасались касаться меня, даже случайно, будто ко мне пристало что-то плохое. Только Миха остался мне верен, хотя, наверное, верен — не то слово. Может, несмотря на все это, ему доставляло какое-то неизъяснимое наслаждение быть со мной всегда, мозолить мне глаза и напоминать снова и снова, как будто с ухмылкой, те пугающие мгновения.
Жизнь моя изменилась. Во-первых, я стал вегетарианцем. Я посчитал, что если десять лет не буду есть колбасу и бифштексы, то оставлю в живых одну корову и таким образом искуплю свой грех перед Песней: тот удар, который свел ее с ума, и то, что из-за меня ее выгнали из дому. А еще я начал бояться самого себя. Я знал теперь, что временами меня охватывает безумие и кто-то другой, не я, кто-то чужой выскакивает из меня, и я не могу контролировать его и не понимаю, почему ему взбрело в голову поселиться именно в моей душе.
Часть того, что я рассказал, я впервые произнес вслух в этот вечер, когда мы с Феликсом ехали по побережью. Рассказал для того, чтобы он понял, что я полностью вверяюсь ему, со всеми достоинствами и недостатками. А еще, наверное, потому, что хотел сказать: присмотри за мной. Ты предлагаешь мне посходить с ума, побыть вместе с тобой вне закона, но я и так уже запутался, и не понимаю, что на самом деле происходит и кто ты такой. И я сейчас полностью в твоих руках, но помни про Песию, про то, что временами со мной случается и насколько быстра эта перемена. И пожалуйста, не создавай опасных ситуаций, ты же видишь, что я за существо.
Феликс не проронил больше ни слова. Я знал, что он понимает все мои молчаливые просьбы, потому что он слушает меня так, как никогда еще не слушал ни один взрослый.
Мы молчали, а машина медленно двигалась вдоль берега моря. Светофоры мигали оранжевым, и казалось, что после рассказа Песии всякое выражение покинуло наши лица. Из радиоприемника тихо лилась музыка в стиле джаз. Фонари бросали на нас желтые круги. Я сказал Феликсу, что Габи осталась верна мне даже после этого случая. Она была вторым взрослым человеком (после мамы Хаима), который вышел на нашу преступную сцену. Даже там, когда я был весь в грязи и крови и от страха не мог вымолвить ни слова, Габи меня обняла и сказала: «Не бойся, я спасу тебя от отца».
Маутнера в конце концов удалось успокоить, а вот отец меня чуть не убил. Тогда, в приступе гнева, он в первый и единственный раз сказал что-то о Зоаре и ее проклятии, которое, по-видимому, перешло и на меня.
ГЛАВА 16
СЕКУНДА СВЕТА МЕЖДУ ТЬМОЙ И ТЬМОЙ
В воздухе стоял легкий аромат духов. Из-под маленького китайского абажура разливался по комнате свет. Я сидел в глубоком кресле, вцепившись в подлокотники.
Феликс был куда спокойнее. Но Феликс всегда спокоен, даже в минуты опасности. Он сидел в кресле напротив меня, положив ногу на ногу, и держал в руке бокал вина. За этот вечер он выпил уже бутылку шампанского и три стакана виски, а теперь вот еще вино.
Душа моя трепетала и повторяла без передышки одно слово: «Уйти!»
Я подобрал ноги, чтобы не запачкать ковер, а глаза постарался хорошенько закрыть, чтобы своим взглядом не осквернить эту комнату, эту святая святых.
Уйти. Побыстрее отсюда убраться. Это уже переходит всякие границы.
Стена была увешана фотографиями в рамках. Снимок на снимке, как в галерее. С фотографий смотрела все та же женщина — Лола Чиперола. С известным актером. С каким-то министром из правительства. Одна, с цветами в руках; на вечеринке, окруженная толпой гостей; на сцене, с широко раскинутыми руками. И снова одна в пустой комнате, печальное лицо обращено к свету; а вот она устало прикрывает лицо ладонью и думает, разумеется, об умершем возлюбленном, о том единственном, за которого она была готова выйти замуж, поскольку он не пытался завладеть ее телом и душой.
Почти на каждом снимке по диагонали было написано несколько слов от руки. Я увидел посвящение по-английски от актрисы Элизабет Тейлор, были строки от Давида Бен-Гуриона[23], от Денни Кея[24] и даже от Моше Даяна[25]. Все эти важные люди населяли комнату, и сердце мое билось и трепетало. Вот Габи была бы счастлива, окажись она тут со мной! Мы ведь часами простаивали около этого дома, представляли, какой он внутри, — и вот я тут, только без Габи. Я просто обязан запомнить для нее каждую фотографию, каждый цветочный горшок, каждую мелочь. Но с другой стороны: если я попытаюсь запечатлеть что-то в памяти, я ведь вторгнусь в частную жизнь этого дома? Оставлю свой след?
— Что-то она сегодня опаздует, — заметил Феликс и глянул на настенные часы.
— Ей всегда очень долго аплодируют, — объяснил я шепотом. — А потом, после спектакля, поклонники не дают ей пройти — просят автографы.
— Ты тоже просил?
— Нет, я постеснялся. Пойдем отсюда.
— Как? Без шарфа?
От страха у меня свело желудок. Еще не хватало, чтобы меня вырвало прямо на этот прекрасный ковер!
— Пойдем, ну пожалуйста. Нельзя так вламываться в чужой дом.
— Как это — «так»?
— Ну, как ты… — Я пытался подобрать слово, чтобы не обидеть его. — Как ты входишь без… В общем, нельзя открывать замок отмычкой.
— Что же поделать, раз уважаемая госпожа запирала дом и не оставляла ключ.
— Она для того его и закрыла, чтобы не зашел никто чужой!
— Мы — чужие? — Феликс удивленно поднял брови. — Как она может знать, что мы чужие, если она с нами даже не знакомилась?
Я безуспешно пытался осмыслить эту фразу.
— Вот мы с ней зазнакомимся, — Феликс продолжал излагать леденящие душу планы, — а потом спрашиваем, не против ли она, что мы у нее дома. Если против — встаем, прощаемся и уходим, бокер тов, мерси боку, шабат шалом. — Потом, справившись со смехом, Феликс гордо провозгласил: — Феликс никогда и никому не навязывает себя!
— А если она позвонит в полицию?
— Вот это правда значит, что она не хочет нас здесь, — согласился Феликс. — Но почему ты должен решить, что она хочет, а что не хочет? Насколько я знаю, она свободная госпожа и не любит, чтобы решали за нее.
После этого он встал и долил себе вина из бутылки на круглом столике в углу. Тикали часы. Феликс стоял у окна. Прошла минута, еще одна. Каждый раз, когда я слышал шаги на улице, душа у меня уходила в пятки. Вдруг Феликс тяжело вздохнул:
— Когда-то и Феликс жил-был в красивом доме, как этот.
Он как будто разговаривал со своим отражением в стекле.
— Пойдем на улицу, — попробовал я снова, — расскажешь мне там.
— Зачем на улицу? На улице Феликсу опасно, а здесь хорошо. Это хороший дом. Жаль, что у Феликса не было ума сделать для себя такой же дом. Теплый дом. Дом для того времени, когда Феликс станет уже старый. Не для вечеринок, не для гостей. — Он обвел рукой освещенную мягким светом комнату, все эти кресла, и вышитые скатерки, и цветы в горшках. — Все это Феликс протерял. А ведь у него мог быть такой дом. А он протерял. Потому что ему надо было объезживать целый мир, бежать бегом-бегом! Потому что Феликс хотел много денег!
И он поник, опустив руки на подоконник.
