моменты, когда вы будете отдыхать от участия в решении проблем мирового значения.
Они чокнулись, пригубили коньяк, мимикой оценили его качество, и теперь уже Муромцев взял слово:
— Филен данк, герр Хемниц. Я понимаю, что про проблемы мирового значения это, так сказать, для красного словца, но, уверяю вас, порох в пороховницах еще не отсырел. Правда, сначала хотел бы проверить счет в банке, прикинуть финансовые возможности. Может, смогу домик осилить? Знаете, Хемниц, очень хочется возвращаться домой, к себе домой, и знать, что тебя там кто-то ждет. У меня этого так давно не было…
Они снова пригубили из бокалов.
— Как говорят русские, Бог троицу любит. Но вы не будете возражать, что третий раз мы выпьем чуть позднее? — Муромцев вопросительно взглянул на гостя.
— Как вам будет угодно, — развел руками вице-консул.
Спросив разрешения, Муромцев взял свой чемодан и направился в ванную комнату. На полпути он неожиданно остановился и спросил Хайнцтрудера:
— Надолго мы здесь задержимся?
Тот неопределенно пожал плечами:
— Ну… какое-то время придется побыть в Риге. Таков порядок.
— Ох уж этот пресловутый немецкий порядок, — хмыкнул Муромцев.
— Извините, не соглашусь с вами, — протестующе поднял руки вице-консул. — В данном случае это не национальная особенность, это правило разведки.
— Пардон, шучу, — расшаркался Седой. — Понятное дело, карантин.
Он зашел в ванную, а майор, долив себе коньяка, подошел к окну и, созерцая пейзаж за окном, стал продолжать дегустацию понравившегося ему напитка. Из ванной послышался звук падающих предметов, затем шаги. Немец оглянулся. У двери в ванную комнату стоял Пильгер и как-то странно смотрел на него, держа в руках какой-то сверток.
— Эт-то что такое? — неожиданно севшим голосом просипел он, показывая сверток. По лицу его было видно, как трудно ему приходится сдерживать себя.
— Ви, битте? Что? — немец непонимающе уставился на Муромцева.
— Что это за фальшивка? Где настоящие драгоценности, я вас спрашиваю? — повысил голос Муромцев.
— Что за тон, Пильгер? — осторожно спросил дипломат, постепенно разобрав суть вопроса. — В чем дело?
— Не прикидывайтесь, герр дипломат… или кто ты там есть на самом деле. Почему это лежит в чемодане вместо драгоценностей? Ловко же вы меня… — Муромцев даже замолчал, подыскивая нужные слова, а до Хайнцтрудера начал потихоньку доходить смысл происходящего.
— Не забывайтесь, Пильгер. Я все это в первый раз вижу. С девчонкой своей разбирайтесь. Не заставляйте меня думать, что это провокация, — коверкая русские слова, выпалил он.
Последние слова немца распалили Муромцева еще больше.
— Какая к черту провокация? Ты что несешь? Об этих драгоценностях ни одна душа не знала, кроме нас с тобой, — перешел он на «ты», отбросив всякие приличия. — Отдай по-доброму, прошу. Грех это.
— Да вы просто пьяный, Пильгер. Как вы смеете подозревать меня, германского офицера…
— А вы кого обокрасть решили? — бесцеремонно перебил Муромцев Хайнцтрудера, горестно качая головой. — Боевого русского гвардейского офицера…
Дипломату бы сдержаться, но оскорбительные заявления агента вывели его из себя, и Хайнцтрудера тоже понесло.
— …которого голоштанные мужики раздолбали в пух и прах, да еще и из России вытолкнули, — язвительно продолжил он тираду Пильгера.
— Не тебе судить о России, — Муромцев уже кричал. — Что вы, колбасники, в ней понимаете!
— Как же… натюрлих, — насмешливо ухмыльнулся вице-консул, — как можно понять загадочный русский душа: русский гвардеец идет в наемники, в ландскнехты к колбасникам… как проститутка на содержание.
— Да я тебя… — Муромцев порывисто шагнул к немцу, но тот, резко отпрянув назад, выхватил пистолет.
— Руе! Тихо! Как это у вас говорят: честность за честность, — дипломат-майор наотмашь рубанул по-живому. — Я тебе все скажу… В молодого жеребца поиграть захотел? Родную дочь на смерть послал, а сам с этой да с золотом… Тоже, наверное, ворованное? И у колбасников жить собрался?
— Ты что мелешь, скотина? Кого это я на смерть послал? — остолбенело выдавил Муромцев. Хайнцтрудер в ответ только устало махнул рукой:
— Вы же ее, либер фатер, собственными руками к чекистам послали… она и застрелилась, чтобы в плен не попасть.
Муромцев, непроизвольно открыв рот, силился понять услышанное.
— Вот так вот, либер фатер, — немец подошел к столу, налил рюмку коньяку, взял ее левой рукой — в правой был пистолет — и протянул агенту: — Выпейте и успокойтесь. Мне вас искренне жаль. Но не надо забывать свое место, — нравоучительно объяснял он Пильгеру. Тот, машинально взяв рюмку, тупо смотрел перед собой, рюмка с коньяком мелко дрожала в его руке.
— Выпейте, Пильгер, и объясните толком, что… — он не успел закончить фразу. Муромцев резким движением выплеснул коньяк ему в лицо вместе с рюмкой, выбил из руки пистолет и с нечеловеческим воем схватил за горло. В следующую секунду оба рухнули на ковер…
Обеспокоенная долгим отсутствием Эдуарда Петровича, Анюта извинилась перед официантом и направилась в номер. За время, проведенное ею в ресторане, она успела вдоволь налюбоваться на его убранство, потом «переворошила» все мысли, которые мучили ее последнее время, и, наконец, обеспокоенно заерзала в кресле, отгоняя откуда ни возьмись взявшуюся тревогу.
Открыв дверь, она вгляделась в полумрак комнаты. Седой сидел за столом перед листом бумаги, исписанным убористым почерком, обхватив голову руками. Перед ним стояла почти пустая бутылка из-под коньяка. Рубашка его была порвана, на лице отчетливо просматривались какие-то пятна и ссадины.
— Эдуард Петрович, — начала она робко, — я жду-жду… Что случилось?
Седой вздрогнул и поднял голову.
— Господи, Анюта, — он встал из-за стола. — Девочка моя… Господи! — нетвердыми шагами он подошел к девушке и провел руками по волосам. — Совсем как моя Оленька, — спазм перехватил горло, из глаз его полились слезы, и он вдруг упал перед ней на колени. — Простите меня, милая, не судьба нам вместе быть, так, видно, на роду написано. Обокрали нас благодетели, будь они прокляты.
Он повернулся назад, и Анюта, присмотревшись, с ужасом увидела лежащего на полу немца.
— Они думали, купили меня с потрохами… Вот вам, вот, — ткнул он кукишем в сторону дипломата.
— Что с ним? — вскрикнула девушка. — Давайте я включу свет.
— Не надо света, — всхлипнул Седой. — Пришлось поучить мерзавца… Ладно, даст бог, очухается. Господи, нищие мы с тобой, Анюта, нет у нас никаких сокровищ… И доченьки моей нет, — снова запричитал он. — Ничего и никого нет!
Анюта поняла, что случилось что-то страшное и непоправимое, от чего этот сильный человек за полчаса стал глубоким немощным стариком с потухшими глазами и пустым блуждающим взглядом.
— Эдуард Петрович, успокойтесь, прошу вас, вы же умница, вы сильный человек, — она обняла Седого, приговаривая: — Мы найдем выход, мы сейчас сядем и все обдумаем.
Она подвела Седого к столу, усадила, потом подошла к лежащему немцу и осмотрела его. Тот лежал окровавленный, без сознания, но сердце билось.
— Эк вы его, — посетовала Анюта. — Как же так получилось?
— А вот так и получилось, — упавшим голосом пьяно произнес Седой. — А русские прусских завсегда бивали, это еще Суворов говорил.
Анюте показалось, что последнюю фразу он произнес абсолютно трезвым голосом. Лицо его
