переходящим в медвежью болезнь», — пытался шутить Валентин.
Сашка с мамой выбрались из здания вокзала, вышли на перрон и уселись на скамейке. Ночь стояла теплая с прохладным ветерком, с запахом травы и влаги — осенняя и одновременно летняя ночь.
— Как же ты вернешься домой? Так поздно?
— Здесь полно машин ездят туда-сюда, — сказала Сашка как можно увереннее.
— Наверное, дорого…
— Да ничего, нормально. Не волнуйся за меня, я уже большая!
И Сашка попыталась улыбнуться.
Ее трясло, и она пыталась скрыть дрожь. Страх не желал отступать; все обошлось, твердила мама через каждые десять минут, но телефон был здесь, на шее, и на дисплее медленно поворачивался стилизованный глобус.
Страх, нависший над миром. «Невозможно ведь жить в мире, где вы есть! — Невозможно жить в мире, где меня нет… Хотя смириться со мной трудно, я понимаю».
Звенели сверчки.
Прокатил товарняк, заглушая все на свете, но, как только грохот стих — сверчки зазвучали снова.
— Ты была права, — сказала мама. — Я им нужна… Ты как воду смотрела. «Мало ли что может без тебя случиться»…
Сашка потупилась:
— Получилось, будто я накликала.
— Ерунда.
— Но ведь все обошлось? — Сашка нервно потрогала телефон на шее.
— Все обошлось.
До поезда оставалось сорок минут. Мама говорила короткими повествовательными предложениями:
— Очень милый город. Я не ожидала, он такой древний. Странно, что никто толком не знает о Торпе. Хотя здесь есть экскурсионное бюро. Я видела, здесь есть бюро, в киоске продаются видовые фотографии…
Пришла электричка. Открыла двери; вышли женщины с большими клетчатыми сумками, вошел старичок с зачехленной косой. Электричка тронулась и растаяла в темноте.
Переключился семафор.
В темноте обозначились три ярких фонаря — поезд подходил к станции.
— Мамочка, — шепотом сказала Сашка. — Не оставляй их надолго. Вообще, не оставляй их одних. Будь с ними, я не пропаду. Я… приеду на каникулы.
Поезд остановился. Заскрежетали замки, одна за другой открылись двери, проводники вышли на перрон, отгоняя вглубь любопытных пассажиров:
— Пять минут стоянка! Только пять минут, не выходите с детьми! Не уходите далеко!
Дядечка в спортивных штанах и в майке огляделся, глубоко вдохнул полной грудью, пробормотал «Какой воздух!» и тут же закурил.
Мама протянула билет толстой проводнице в форменном костюме. Та кивнула:
— Проходите… Пятнадцатое место.
Сашка вошла вместе с мамой. На минуту окунулась в запах, в жизнь, в неприкаянность вагона — только на этот раз поезд был чужой, проходящий, этот призрачный быт сейчас понесется дальше, а Сашка останется…
Они снова вышли на перрон. Остановились, будто не зная, что еще сказать.
— Через минуту отправляемся, — поторопила проводница. — Займите места.
Тогда Сашка обхватила мамину шею, как в детстве:
— Мамочка, я тебя очень-очень люблю.
Проклятый розовый телефон, очутившись между ними, впился Сашке в грудь.
— Поезд отправляется! Эй, заходите в вагон!
Они не разнимали рук. Не могли разжать.
— Женщина! Поезд уходит!
— Я тебя люблю, — шептала Сашка, захлебываясь слезами. — Я тебя люблю… До свидания!
Поезд тронулся. Сашка побежала рядом, маша рукой, и ей очень долго удавалось не отставать. Мама махала рукой из открытого окна в коридоре, Сашка видела ее развевающиеся на ветру волосы… Поезд шел все быстрее, Сашка поднажала, мама, сильно высунувшись из окна, махала ей и махала, и крикнула: «До свидания!»
Но тут закончился перрон.
Окна уходящего поезда слились — вместе с лицами. Оборвался грохот, сменился удаляющимся шумом. Сашка провожала поезд глазами, пока не погасли последние огни.
Тогда она подошла, переступая гудящими ногами, и села на рельсы.
— Саша?
Высоко в небе светила луна. Над Сашкой стоял Фарит Коженников.
— Поздно. Завтра занятия. Идем?
— Пожалуйста, Фарит… Не трогайте меня.
— Возьми себя в руки. До города как-то надо добраться, стоит глухая ночь, холодно. Идем.
Он говорил так спокойно и повелительно, что Сашка не смогла сопротивляться. Поднялась и побрела за ним, подволакивая ноги. Каблуки на туфлях разбились, набойки отлетели. Выбросить можно туфли. Ну и шут с ними.
Коженников открыл перед ней дверцу белого «Ниссана». Сашка привычно съежилась на сидении.
— Не замерзла?
— Зачем, Фарит? Я что-то сделала не так? Что-то нарушила? За что?!
— Ты не смогла самостоятельно решить проблему. Согласен, твоей вины тут нет. Или почти нет. Но ведь и ребенок не глотал таблетки, а только играл… Это всего лишь страх, Саша. Генерал-страх. Император-страх, формирующий реальность… Пристегнись.
Машина выкатилась на трассу — справа и слева стеной стоял лес. Дорожные знаки вспыхивали в свете фар и уносились назад — размазанные пятна белого огня.
— Страх — проекция опасности, истинной или мнимой. То, что ты носишь на шее — фантомный страх, привычный… знаешь, как привычный вывих. Ничего не случилось. Но ты веришь в беду, и потому ты пережила эти минуты, как настоящую трагедию.
— Вы научили меня бояться, — Сашка сжала пальцы на телефоне.
— Нет. Ты умела это и без меня. Это все умеют. Я просто направил твой страх, как стрелу — в цель.
— И вы достигли цели?
— Да.
Сашка повернула голову. Коженников смотрел на дорогу, стрелка на спидометре подбиралась к ста двадцати.
— Эти первокурсники, — медленно сказала Сашка. — Вы их как-то отбираете?
— Да.
— И сейчас где-то живут школьники… или солдаты… или студенты… чей страх вы направляете в цель? Которые выполняют ваши задания, собирают монеты…
— Да.
— И вам их не жалко?
— Нет. Это Слова, они должны реализовать свое предназначение.
— А другие люди? Они…
— Разные. Предлоги, союзы, междометия… грязные ругательства, — Коженников улыбнулся. — На каждом человеке лежит тень слова, но только Слово целиком, четко впечатанное в ткань материального мира, способно вернуться к своим истокам, дорасти от бледной проекции до подлинника.
