— Пожалуй, вы правы, — согласился Юрий Александрович. — Ваш Баландин здесь развил бурную разоблачительную деятельность.
— Почему он мой?
— Ну, как же, ссылается на вашу с ним встречу, настаивает, требует ареста Чарустина, жалуется, что мы инертны... Собрал заявления у тех, кто был в поездке с Чарустиным, пробил, буквально прокричал своей луженой глоткой освобождение от работы Чарустина. Идея разоблачения стала просто навязчивой. Мы даже поинтересовались — не стоит ли он на учете в психиатрической лечебнице? Не стоит! В чем же дело?
На этот вопрос я не мог ответить. Мне тоже непонятен Баландин. Излишняя подозрительность? Так нет же! Ранее таких заскоков у Баландина никто не отмечал. Личные счеты? Объективно его действия чем-то напоминают действия Фишера. Но тот враг и клевета — одна из форм борьбы. А чего добивается Баландин?
— Баландин настойчиво просил о приеме, — продолжал Юрий Александрович. — Мне пришлось с ним встретиться.
К тому времени наши сотрудники разобрались в истории с диссертацией. Чарустин в диссертации резко разошелся с выводами своего профессора по некоторым техническим вопросам, по существу разрушил теорию профессора. Профессор не внял выводам аспиранта и «зарезал» его диссертацию. Чарустину пришлось уйти из аспирантуры. Баландин был учеником того же профессора, его выдвиженцем, его приверженцем. И все равно до конца это ничего не объясняло. Я выехал в Энск.
Я знал уже, что Баландин и Осипов встречались в ресторане перед визитом Осипова к следователю в прокуратуру. Не в этой ли встрече и окончательный ответ на вопрос?
Еще один человек, еще одна биография, еще один характер. Он вошел ко мне в кабинет, сел и замер в ожидании, темные глаза смотрели с тревогой, он то бледнел, то краснел. Сильно взволнован, боится. Я это сразу понял по походке, по взгляду, по нервному напряжению, А чего ему бояться?
Ему тридцать два года. Стало быть, сознательная жизнь умещается в какие-то пятнадцать лет. Институт, работа в разведывательных геологических партиях. Какой у него рабочий стаж?
Я заглянул в анкету. Странно: рабочий стаж всего пять лет. Тридцать три года, а работает только с двадцати восьми лет. Человек кончает институт в двадцать один, в двадцать два года. Что он делал до двадцати восьми лет?
— Почему у вас, Григорий Осипович, такой маленький трудовой стаж? — спросил я его.
— Почему маленький? — с обидой переспросил он. — Я сразу же после института пошел на работу.
— Сколько вам было лет, когда вы кончили институт?
— Двадцать восемь...
— У вас был перерыв в учебе?
— Много перерывов. Болел...
— Когда вы поступили в институт?
— Сразу как кончил школу.
— Вам было?..
— Мне было семнадцать лет...
— Одиннадцать лет учились в одном институте?
— Одиннадцать лет... Я же болел. Это разве относится к делу?
— Не относится! Просто любопытная история... Если бы вы еще работали...
— Нет, я не работал. Я учился, когда мне позволяло здоровье.
— Что же у вас со здоровьем?
— Переутомление... Мозговое что-то, нервное..
Он не производил впечатления больного, но впечатление в таких случаях может быть и обманчиво. Я пометил себе: запросить справку у врача.
— Григорий Осипович, нас интересует всего лишь один вопрос. С вами беседовали в прокуратуре, состоялась даже очная ставка. Дело, как известно, передано нам. Была докладная?
Дрогнули веки, он поднял на меня темные глаза, в них метался страх. Он лихорадочно искал в оброненных словах, в жестах моих ответ: что нам известно?
Наконец едва внятно он ответил:
— Не было докладной, Никита Алексеевич! Я не хочу, чтобы у меня были тайны от Комитета государственной безопасности.
— Не имеет смысла иметь от нас тайны. Зачем же вы дали эти показания в прокуратуре?
— Испугался... я не понял, что там произошло на нефтепроводе. Баландин мне пригрозил расстрелом...
— Вам? За что же?
— Дескать, все будет приписано мне, Чарустин большой начальник, его отведут от ответственности...
— Где происходил разговор?
— В ресторане, а потом в номере...
— Рассказывайте все...
— Вы же все знаете... — произнес едва слышно Осипов.
— Я хочу, чтобы вы до дна испили чашу, что сами себе налили. Говорите!
— Баландин сказал мне, чтобы я дал эти показания...
— Сказал?
— Он продиктовал мне докладную... Заставил меня выучить ее наизусть.
— Докладная цела? Шпаргалка, вернее.
— Она у него... Он говорил мне, что Чарустин негодяй, что его очень трудно разоблачить, что я помогу большому делу...
Я протянул лист бумаги Осипову и предложил ему написать показания.
Осипов написал, я молча отметил ему пропуск. Он встал, нетвердой походкой пошел к выходу. У двери остановился.
— Что мне теперь делать, товарищ следователь?
— Это дело вашей совести. Я бы советовал пойти в партийные органы и все рассказать.
Пока я ездил в ГДР, Марченко здесь тоже поработал. Он создал экспертную комиссию из авторитетных специалистов. Специалисты провели обследование места взрыва. Были проведены раскопки, и вскрылась любопытная картина: нефтепровод лег не на подземный переход, а на выложенную из камня водопроводную трубу, протянутую в монастырь от подземного источника.
Время, грунтовые воды подточили и ослабили кладку. А когда над подземной кладкой прошлись тяжелые машины, камни поползли, труба зависла и, не выдержав нагрузки, лопнула. Устремившаяся в отверстие нефть сначала заполнила подземные пустоты, затем просочилась сквозь песок на поверхность.
Кто же виноват во всем этом? Геологическая разведка? Несомненно, добросовестное исследование грунта должно было бы привести к открытию подземных провалов. Их не ожидали и просмотрели... Отвечать геологам и, в первую голову, Осипову. Но это уже не наша забота. Это все опять уйдет в прокуратуру. Чарустин в катастрофе не виноват...
17
Вернувшись в Москву, я пригласил на допрос Баландина.
Снетков с нескрываемым сочувствием смотрел на меня, пока я объяснялся с ним по телефону.
— Над чем смеешься? — спросил я его, положив трубку.
— Не смеюсь, а сочувствую... Тяжелое предстоит объяснение!
— Не вижу ничего тяжелого. Налицо сговор и лжесвидетельство. Заказывай пропуск. Я с ним поговорю с глазу на глаз.
