Баландин присел к столику и выдвинул перед собой разбухшую от бумаг папку.
— Я рад, что вы появились, — начал он наставительным тоном. — Все ссылаются на вас, дескать, товарищу Дубровину поручено разобраться в этом нелегком деле. А вас нет и нет!
Я должен, должен понять этого человека. Что им руководило? До объяснений с Осиновым были какие-то сомнения, колебания... Теперь не было ни сомнений, ни колебаний. Передо мной сидел клеветник. Какие он имел цели?
А он продолжал говорить:
— Я переслал вашим товарищам письма некоторых инженеров, находившихся в командировке с Чарустиным. Я не знаю, передали вам эти письма или нет. Я могу вам показать их копии... Я настаиваю на том, чтобы была проведена тщательная проверка, как себя вел в Западной Германии Чарустин!
Баландин запустил руку в папку, отыскивая какие-то документы.
— Николай Николаевич, я только что вернулся из командировки в Германскую Демократическую Республику. Я занимался той самой проверкой, о которой вы говорите.
Баландин привстал.
— Это правда?
— Правда!
— Вам удалось что-нибудь установить?
— Я хотел бы, Николай Николаевич, вам задать вопрос. Вам знаком человек по фамилии Фишер?
Баландин задумался. Покачал головой.
— Нет. Я впервые слышу такую фамилию.
— А имя Эрвина Эккеля говорит вам о чем-нибудь?
Баландин опять покачал головой.
— Эрвин Эккель, он же Фишер, бывший палач в лагере Эстервеген, военный преступник. Ныне сей господин арестован органами безопасности ГДР за враждебную деятельность. Он дал показания, что инженер Чарустин был завербован им.
Я говорил и смотрел на Баландина. Впервые лицо его как бы просветлело, появилось даже подобие улыбки, он потянулся ко мне навстречу, он обрадовался.
— Я же говорил, а меня никто не хотел слушать!
— Да, да... Вы намекали, Николай Николаевич! Вы достаточно прозрачно намекали на такую возможность. Я это удостоверяю.
— Я не решался говорить прямее.
— Так вот этот Фишер дал показания, что он лично завербовал Чарустина. Я выезжал для того, чтобы допросить Фишера. В результате дополнительного расследования нам удалось установить...
Я сделал паузу.
— Нам удалось установить, что Фишер, действуя в соответствии с директивами своего руководства, умышленно оклеветал советского инженера.
Баландин внимательно смотрел на меня. Видимо, не сразу доходил до него смысл моих слов. Медленно сходила с лица улыбка.
— Вы не знакомы с Фишером, вам не известен сей господин, и не может быть известен, но откуда же такое совпадение? Почему и он и вы вдруг выступаете в одной роли, словно по какому-то сговору? Он клевещет на Чарустина там, вы клевещете здесь.
— Где, как, когда я клеветал? Я высказывал свои сомнения!
— Сомнения высказать вправе каждый человек. Не о них речь, хотя минуту назад вы это ставили себе в заслугу. А толкать Осипова на дачу заведомо ложных показаний — это, по-вашему, благородно? Что вас побудило принудить Осипова дать ложные показания о докладной на имя Чарустина, когда шла прокладка нефтепровода?
— Что такое? Когда? Что?
— Вы в день приезда Осипова по вызову прокуратуры встретились с ним в ресторане...
— Где? Где у вас доказательства?! — закричал Баландин.
Я вернулся к столу, достал из папки протокол допроса Осипова и положил перед Баландиным. Он схватил листки и пробежал их.
— Ложь!
— Вам нужна очная ставка с Осиповым?
— Он арестован? — спросил Баландин.
— Вам нужна очная ставка с Осиповым? — повторил я вопрос.
Баландин сник.
— Не нужна. В таком случае, берите бумагу и дайте следствию собственноручные показания, только без лжи. Вы и так долго лгали.
— Я буду жаловаться!
— На что?
— Мало ли что я мог посоветовать Осипову. Он сам не маленький, он сам отвечает за свои показания...
— Так же, как и вы, Баландин, за свои действия!
18
Чарустин встретил меня довольно сухо. Прошли в его кабинет, он предложил мне кресло, сам сел на стол.
— Вот кстати, — сказал я, указывая глазами на портрет. — После нашей встречи, Василий Михайлович, мне довелось познакомиться с Гертрудой фон Ламердинг. Я беседовал с ней, и довольно долго... У меня к вам вопрос, Василий Михайлович! Гертруда фон Ламердинг задержана органами безопасности ГДР. Наши коллеги разбираются в ее деятельности. Что бы вы могли сказать о ней, как бы вы могли ее охарактеризовать? Что это за человек? Для наших коллег это очень важно...
— Вас, наверное, интересует вопрос, почему у меня фотография Гертруды Ламердинг?
Чарустин пристально посмотрел на меня.
— У меня сложилось впечатление, что Гертруда Ламердинг порядочный человек, но убеждений совершенно противоположных нашим. Убеждений неосновательных, скорее, наносных. Это результат воспитания и формирования в определенной среде... Она пыталась со мной спорить и нападала на мои взгляды довольно горячо. Но когда пропадал запал, пропадала горячность и мы начинали спокойно и не торопясь просматривать ее убеждения, они рассыпались, тогда она отступала. На это у нее хватало объективности...
— Она это приписывала вашему умению полемизировать... — заметил я.
— Она преувеличивает. Просто ей, видимо, не случалось встречаться с людьми, умеющими отстаивать свои убеждения. Примешалось к этому и еще одно обстоятельство. Мне трудно об этом судить... еще труднее говорить...
— Она вас любит. Она даже готова приехать сюда, к вам, конечно!
— Но я ее не люблю...
— Вам что-нибудь было известно о ее связях с разведкой?
— Нет! Но у меня были все основания предполагать, что на первых порах она не сама по себе ко мне потянулась. Потом это переменилось, и она в решающий момент выступила против тех, кто пытался руководить ею. Но это все область предположений. Я об этом мог судить лишь по грубости того господина, который явился ко мне. Я, несомненно, сообщил бы об этом вашим товарищам, если бы придал какое-то значение этой попытке. Все было грубо и примитивно. Шум поднимать не хотелось. Гертруда мне сказала, что если по этому поводу разразится скандал, ей не жить... Я был обезоружен... Если бы мне пришлось еще раз ехать туда же, я, конечно, отказался бы и объяснил вашим товарищам причину отказа.
— Господин, который пытался вас шантажировать, арестован. Он занимался довольно активно такого рода делами.
